Неточные совпадения
Кстати, он был замечательно хорош собою,
с прекрасными темными
глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен.
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл
глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и
с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Но в идущей женщине было что-то такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в
глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы
с досадой, а потом все крепче и крепче.
Он сошелся
с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла
глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
— Фу, бесстыдники, пристают! — проговорила она, еще раз отмахнувшись. Пошла она скоро, но по-прежнему сильно шатаясь. Франт пошел за нею, но по другой аллее, не спуская
с нее
глаз.
Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их
с любопытством
глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из
глаз.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз
с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по
глазам, по самым
глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику
с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Мое добро! — кричит Миколка,
с ломом в руках и
с налитыми кровью
глазами. Он стоит, будто жалея, что уж некого больше бить.
Но бедный мальчик уже не помнит себя.
С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в
глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается
с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен,
глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил
с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
— После, — проговорил он
с усилием, смыкая опять
глаза и оборачиваясь к стене. Настасья постояла над ним.
Поровнявшись
с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее
глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за топором войдет?
Заглянув случайно, одним
глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход,
с другой стороны…
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась
глазами прямо в
глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее
глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще
с полминуты, то он бы убежал от нее.
— Никак, совсем разболелся? — заметила Настасья, не спускавшая
с него
глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. — Со вчерашнего дня в жару, — прибавила она.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит
с ними, ровно
с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее
глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что
с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он
с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот дом… и тотчас же отвел
глаза.
Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть
глаз; он пролежал
с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и
с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
С тем же удивлением перевел и уставил потом
глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего.
Затем,
с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в
глаза, не двигаясь
с места.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали
глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось
с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся
с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его
глазах.
Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую,
с платком на голове,
с желтым, продолговатым, испитым лицом и
с красноватыми, впавшими
глазами.
Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла
с себя платок, отыскала
глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя.
Из-под этой надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико
с раскрытым ртом и
с неподвижными от ужаса
глазами.
Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка,
с замечательными голубыми
глазами.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих
глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он было и начал,
с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Кто это? Кто это? — проговорил он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь в тревоге,
с ужасом указывая
глазами на дверь, где стояла дочь, и усиливаясь приподняться.
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он
с усмешкой, смотря ему прямо в
глаза.
— Да ты
с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные
глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Он стоял
с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны
с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал
глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил
с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в
глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда уже поравнялись в четвертом этаже
с хозяйкиною дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрые черные
глаза рассматривают их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились, то дверь вдруг захлопнулась, и
с таким стуком, что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и
с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было
глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам… без вас совсем бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив
глаза в землю.
Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская
с нее
глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение
глаз,
с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами.
Взгляд этих
глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем
с первого взгляда можно было от нее ожидать.
Порфирий Петрович тоже ни разу не свел
с него
глаз во все время.
Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя
глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.
Он поднял
глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно
с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув
глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся
с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил
глаза, и так шли они
с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы
с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие
глаза.
Тихим, ослабевшим шагом,
с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно,
с слабым стоном, протянулся на нем;
глаза его были закрыты. Так пролежал он
с полчаса.
Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще
с полчаса. Раскольников открыл
глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за голову…
Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал
с минуту, — все это время не спуская
с него
глаз, — и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок.
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы
с закрытыми
глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»
С минуту помолчали. Оба поглядели друг на друга во все
глаза.
С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые
глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твердил он про себя.