Неточные совпадения
Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой,
сам от
себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
Нет-с,
сама всему верит, собственными воображениями
сама себя тешит, ей-богу-с!
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему
самому казалось;
с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для
себя смысл в этом, казалось бы,
самом обыкновенном поступке.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор
себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя
с лестницы, я
сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри:
с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая
сама не знает, для чего живет, и которая завтра же
сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит
с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на
самого себя.
Никаких я дел
сам по
себе не имею
с полицией!
Он
сам боялся не совладеть
с собой.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что
с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу
с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на
себя самого, только что переступил порог Разумихина.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел
себе вниз преспокойно, ровно в ту
самую минуту, когда Дмитрий
с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
Но Лужин уже выходил
сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом
с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит
с собой ужасное оскорбление.
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто
сам совершенно не в силах был сдержать
себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью,
с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться
с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Соня остановилась в сенях у
самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье
с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла
с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке
с ярким огненного цвета пером.
— О, как же, умеем! Давно уже; я как уж большая, то молюсь
сама про
себя, а Коля
с Лидочкой вместе
с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже молимся.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая
с себя шляпку и мантильку, — нам
сам бог послал этого господина, хоть он и прямо
с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка
с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу
себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для
себя выхожу, потому что мне
самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не
самое главное побуждение…
— Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы
сами себя не считали, — ну хоть на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, — в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?
— Вчера, я знаю. Я ведь
сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать
себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в
самом деле, такого особенно преступного
с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы
с закрытыми глазами лежите, а
сами делаете вид, — тут же и сказал
себе: «Это тот
самый и есть!»
Тот засмеялся было
сам, несколько принудив
себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская
с него глаз, во все время его длинного и как бы
с намерением непрекращавшегося смеха.
Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по комнате и делал
сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже
с пренебрежением.
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она
сама первая бросилась на меня
с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю
с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
Разумеется, если б она мне
сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел
себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался
с ней более вежливо и учтиво, чем я, более
с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!
Явился тоже один пьяный отставной поручик, в сущности провиантский чиновник, [Провиантский чиновник — т. е. интендантский, ведавший закупками провианта для армии.]
с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте
себе», без жилета!
— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты
сам хочешь видеться
с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и стало быть, и это письмо… это тоже что-нибудь из того же, — заключил он как бы про
себя.
— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников,
с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право,
сам на
себя подивился, если бы мог на
себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху
с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.
— Да неужели же мне и
с вами еще тоже надо возиться, — сказал вдруг Раскольников, выходя
с судорожным нетерпением прямо на открытую, — хотя вы, может быть, и
самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то не хочу ломать
себя больше.
— Вы
сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов
с улыбкой. — Вам все кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись
с вами, я все-таки не возьму на
себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то
с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
— Ну, если так, — даже
с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, — если так, то вы и
сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в
себе огромный. Сознавать много можете, много… ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно жалею, что
с вами мало переговорил, да вы от меня не уйдете… Вот подождите только…
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст
себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил
с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
Насилу достучался и вначале произвел было большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел, был человек
с весьма обворожительными манерами, так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных родителей невесты, что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян, что уж и
себя не помнит, — тотчас же пала
сама собою.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В
самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на
себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт
с ним, как хочет, мне что».
Лицо его было почти обезображено от усталости, непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы
с самим собою.
К величайшей досаде защищавших это мнение,
сам преступник почти не пробовал защищать
себя; на окончательные вопросы: что именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж, он отвечал весьма ясно,
с самою грубою точностью, что причиной всему было его скверное положение, его нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги своей жизненной карьеры
с помощью по крайней мере трех тысяч рублей, которые он рассчитывал найти у убитой.
Наконец, явка
с повинною, в то
самое время, когда дело необыкновенно запуталось вследствие ложного показания на
себя упавшего духом изувера (Николая) и, кроме того, когда на настоящего преступника не только ясных улик, но даже и подозрений почти не имелось (Порфирий Петрович вполне сдержал слово), все это окончательно способствовало смягчению участи обвиненного.