Неточные совпадения
И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их
не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам
не считал себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё
поймем!
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого
не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же
понял совершенно, что
не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Именно: он никак
не мог
понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому
не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама
не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет.
Понимаешь?
Понимаешь?
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их
понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он
понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его,
понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Настасья, стало быть, ничего издали
не могла приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то
понял.
Не то чтоб он
понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что
не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а
не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты
не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то,
понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты
не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
А сегодня поутру, в восемь часов, — то есть это на третий-то день,
понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай,
не тверезый, да и
не то чтоб очень пьяный, а
понимать разговор может.
— Да я
не про улики теперь, я про вопрос, про то, как они сущность-то свою
понимают!
Он
понимал, однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что
не упадет на улице.
— Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и
не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь
понимаете?
— Вы
не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я
не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно
не могу
понять, почему вам это название
не нравится.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть
не прибил!
Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы
не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит в час вы получите о нем два известия, — и от доктора,
понимаете, от самого доктора; это уж
не то что от меня!
— А,
понимаю, вы думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он
не замечал.
А мы все давеча
поняли, как он вошел, что этот человек
не нашего общества.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть,
поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что
не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Н-нет, — отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень
поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может быть, только
не мастер писать… Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже
не ожидала…
— Это-то я и без вас
понимаю, что нездоров, хотя, право,
не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас
не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?
— Да про что ты? Я тебя
не совсем хорошо
понимаю.
— Я вам
не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, —
поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе
не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
Поймите, что если вы
не помиритесь, то я должна же выбирать между вами: или вы, или он.
— Я
не помню, — сбилась Пульхерия Александровна, — а передала, как сама
поняла.
Не знаю, как передал вам Родя… Может, он что-нибудь и преувеличил.
Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже
не раз любовался, и
понять не мог, как другие могли
не любоваться на его подвиг.
— Раз навсегда: никогда ни о чем меня
не спрашивай. Нечего мне тебе отвечать…
Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их…
не оставь.
Понимаешь меня?
Конечно, он
понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко
не одиночное и
не исключительное.
—
Понимаю… И отца, стало быть, завтра
не пойдешь хоронить?
Раскольников
понимал отчасти, почему Соня
не решалась ему читать, и чем более
понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении.
— Потом
поймешь. Разве ты
не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать
не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он
понял, что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем
не конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то, чего он
не знает, какая-то цель; что, может, все уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится…
Нет, вы, я вижу,
не совсем
понимаете, так я вам пояснее изображу-с: посади я его, например, слишком рано, так ведь этим я ему, пожалуй, нравственную, так сказать, опору придам, хе-хе! вы смеетесь?
Он
понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что
не только он
не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще тот ему же проговорится.
— Лжешь, ничего
не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я все
понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
Но часть игры была обнаружена, и, уж конечно, никто лучше его
не мог
понять, как страшен был для него этот «ход» в игре Порфирия.
Вы
не так
понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство.
— Ну, так я вас особенно попрошу остаться здесь, с нами, и
не оставлять меня наедине с этой… девицей. Дело пустяшное, а выведут бог знает что. Я
не хочу, чтобы Раскольников там передал…
Понимаете, про что я говорю?
— А,
понимаю,
понимаю! — вдруг догадался Лебезятников. — Да, вы имеете право… Оно, конечно, по моему личному убеждению, вы далеко хватаете в ваших опасениях, но… вы все-таки имеете право. Извольте, я остаюсь. Я стану здесь у окна и
не буду вам мешать… По-моему, вы имеете право…
— Смотрите на нее: вытаращила глаза, чувствует, что мы о ней говорим, да
не может
понять, и глаза вылупила.
Понять не могу, почему
не пришел тоже Петр Петрович?
Затем она еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостью осведомилась громко и через стол у глухого старичка: «
Не хочет ли он еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?» Старичок
не ответил и долго
не мог
понять, о чем его спрашивают, хотя соседи для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот, чем еще больше поджег общую веселость.
Она
понять не могла, как мог Петр Петрович отречься от хлеба-соли ее папеньки.
Через минуту на пороге показался и Лебезятников; в комнату он
не вошел, но остановился тоже с каким-то особенным любопытством, почти с удивлением; прислушивался, но, казалось, долго чего-то
понять не мог.
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только
понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
Соня слушала с напряжением, но как будто тоже
не все
понимала, точно просыпалась от обморока.
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и
не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то,
понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода
не было?