Неточные совпадения
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он
понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только
мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его,
понять при этом, сколько затруднений, а
может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень
может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и
не понимал: как это он
мог вчера, войдя,
не запереть дверь на крючок и броситься на диван
не только
не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же лежала на полу, близ подушки.
Настасья, стало быть, ничего издали
не могла приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то
понял.
А сегодня поутру, в восемь часов, — то есть это на третий-то день,
понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай,
не тверезый, да и
не то чтоб очень пьяный, а
понимать разговор
может.
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты
не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом
не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
— А,
понимаю, вы думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва
могли за ним следовать, чего, впрочем, он
не замечал.
Да и ничего я
не понимаю, какой там пьяница умер, и какая там дочь, и каким образом
мог он отдать этой дочери все последние деньги… которые…
— Н-нет, — отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень
поняла, что это слишком наивно выражено и что он,
может быть, только
не мастер писать… Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже
не ожидала…
Соня села, чуть
не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама
не понимала, как
могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Они точно
не понимают и
понять не могут, но вовсе
не конфузятся.
— Я вам
не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, —
поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе
не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
— Я
не помню, — сбилась Пульхерия Александровна, — а передала, как сама
поняла.
Не знаю, как передал вам Родя…
Может, он что-нибудь и преувеличил.
Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже
не раз любовался, и
понять не мог, как другие
могли не любоваться на его подвиг.
— Раз навсегда: никогда ни о чем меня
не спрашивай. Нечего мне тебе отвечать…
Не приходи ко мне.
Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их…
не оставь.
Понимаешь меня?
— Потом
поймешь. Разве ты
не то же сделала? Ты тоже переступила…
смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты
могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать
не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Последнее было очень знаменательно для Раскольникова: он
понял, что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем
не конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан; что тут явно существует что-то, чего он
не знает, какая-то цель; что,
может, все уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится…
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем
не так дело было! Вот уж это-то
не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего
не поняла! И совсем я
не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже
не могла оставаться здесь в нумерах!
Понять не могу, почему
не пришел тоже Петр Петрович?
Она
понять не могла, как
мог Петр Петрович отречься от хлеба-соли ее папеньки.
Через минуту на пороге показался и Лебезятников; в комнату он
не вошел, но остановился тоже с каким-то особенным любопытством, почти с удивлением; прислушивался, но, казалось, долго чего-то
понять не мог.
Совершенное молчание воцарилось в комнате. Даже плакавшие дети затихли. Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего
не могла отвечать. Она как будто еще и
не понимала. Прошло несколько секунд.
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только
понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
Он ничего
не мог выговорить. Он совсем, совсем
не так предполагал объявить и сам
не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала,
не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты
не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам
не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И
можешь ты любить такого подлеца?
Пойми меня:
может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более
не повторил бы убийства.
Я
не так думаю и вполне
понимаю, как возмущено в тебе все и что это негодование
может оставить следы навеки.
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и
понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я,
может, совсем отсталый человек и ничего уж
понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
— Нет,
не сказал… словами; но она многое
поняла. Она слышала ночью, как ты бредила. Я уверен, что она уже половину
понимает. Я,
может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и
не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.