Неточные совпадения
Но нет! нет! все сие втуне, и нечего
говорить! нечего
говорить!.. ибо и
не один
уже раз бывало желаемое и
не один
уже раз жалели меня, но… такова
уже черта моя, а я прирожденный скот!
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как
уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Кого
не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что
уж нечего
говорить.
— Пойдем, пойдем! —
говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем,
не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и,
не помня себя, бежит к лошадке. Но
уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть
не падает.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она
уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так,
не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама
уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я
уж тебе
говорил, ведь я
уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый
не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и,
не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя
уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова
не говоря, пошел вон.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но
не вытерпела и сама побежала вниз. Очень
уж ей интересно было узнать, о чем он
говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но
уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было
не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как
говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума,
говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал, помните?
Уж как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?
— Фу, какие вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему,
не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь
уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, —
говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные
не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но
уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
Но лодки было
уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего
не говорила.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы
не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего
уж тут про прощение
говорить! И то простила!
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и
не улыбаясь,
уже совершенно как
говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего
не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне
уже пора получить образование.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей
не закрасить и
не загладить теперь никогда… а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и
не просить извинения, и ничего
не говорить, и… и
уж, конечно, теперь все погибло!»
— Ах,
не знаете? А я думала, вам все
уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам
уже все известно. Я вас как за родного считаю…
Не осердитесь, что так
говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком
уж от сердца
говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы
говорите, он
не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?..
Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и
уже не по-вчерашнему это
говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
— Я
уж не говорю про него, — прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, — а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня
не видал.
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то
говорил?
уж и
не могу хорошо объяснить.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что
не только никогда теперь
не придется ему успеть наговориться, но
уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь
говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и,
не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— И прекрасно, Дунечка. Ну,
уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так
уж пусть и будет. А мне и самой легче:
не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду
говорить… Сердись,
не сердись теперь Петр Петрович!
— Да как же мог ты выйти, коли
не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я
уж прямо тебе
говорю!
— Вы
уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы
не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам
говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим…
поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
Последние слова были сказаны
уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов
не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
Я
уж о том и
не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на все видимое негодование.
— В издержки? В какие же это издержки?
Уж не про сундук ли наш вы
говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же вас и связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногам связали, а
не мы вас!
Уж этого-то
не надо было бы ей
говорить!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль
не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей
говорил? Он ей поцеловал ногу и
говорил…
говорил (да, он ясно это сказал), что без нее
уже жить
не может… О господи!»
— Что? Бумажка? Так, так…
не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и,
уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и
не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту,
уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.
— Вы все лжете, — проговорил он медленно и слабо, с искривившимися в болезненную улыбку губами, — вы мне опять хотите показать, что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, —
говорил он, сам почти чувствуя, что
уже не взвешивает как должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь надо мной…
— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он
не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь, как он
уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать,
не ты убийца!
Не мог ты им быть!
Не свои ты слова
говоришь!» Ну, так как же после этого должность
не комическая?
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти
не хотят, потому,
говорят,
уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом
не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать.
Раскольников попросил было опять
говорить, но ему
уже не дали докончить: все кричали и теснились около Лужина с ругательствами и угрозами.
— Только
не говорите со мной, как вчера! — прервала она его. — Пожалуйста,
уж не начинайте. И так мучений довольно…
— Да ведь и я знаю, что
не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно
уже вру… Это все
не то; ты справедливо
говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем
не говорил, Соня… Голова у меня теперь очень болит.
Раскольников,
говоря это, хоть и смотрел на Соню, но
уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем
не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и законом.
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин.
Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть,
уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль
не надо тебе запивать.
— Ведь это
не только смешно, это даже
уж бесстыдно. Ну, будь я даже виновен (чего я вовсе
не говорю), ну, с какой стати мне к вам являться с повинною, когда сами вы
уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?
— Ведь какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов, —
не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь
уж сами
говорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить себе
не можете, Родион Романыч! Я
не про вас. Вы имеете собственное мнение и
не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.
Это ничего, что я теперь пьян и вот
уже целый стакан вина выпил, я правду
говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился; шелест платья ее я
уже, наконец,
не мог выносить.
—
Говорил? Забыл. Но тогда я
не мог
говорить утвердительно, потому даже невесты еще
не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня
уж есть невеста, и дело сделано, и если бы только
не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было
уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно
говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня
не успела заметить этого особенного волнения;
уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.
Да мы об этом
уже не раз
говорили.
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь
говорили. Я вовсе
не насмехаюсь; мне только
говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что
уж за ним следят,
уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и
говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы
поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
А главное, об этом ни слова никому
не говорить, потому что бог знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок, и,
уж конечно, самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь, отнюдь, отнюдь
не надо сообщать ничего этой пройдохе Ресслих и прочее и прочее.
Про сестру же
не говорю, чтоб она
уж так очень была ко мне непочтительна.
Они хотели было
говорить, но
не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах
уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.