Неточные совпадения
Теперь же, месяц спустя, он уже
начинал смотреть иначе и, несмотря на
все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя
все еще сам себе не верил.
Почти
все время, как читал Раскольников, с самого
начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Но в идущей женщине было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его
начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом
все крепче и крепче.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться,
все забыть, потом проснуться и
начать совсем сызнова…
Как бы с усилием
начал он, почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться во
все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость.
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает
все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии
начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает
все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз
начинает лягаться.
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить
все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему
начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло в его голове.
Он отворил дверь и
начал слушать: в доме
все совершенно спало.
Там, в самом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас же
начал он
все запихивать в эту дыру, под бумагу: «Вошло!
Уверенность, что
все, даже память, даже простое соображение оставляют его,
начинала нестерпимо его мучить.
Но в печке прежде
всего начнут рыться.
Даже бумага выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел на пышную даму, которую так бесцеремонно отделывали; но скоро, однако же, сообразил, в чем дело, и тотчас же
вся эта история
начала ему очень даже нравиться. Он слушал с удовольствием, так даже, что хотелось хохотать, хохотать, хохотать…
Все нервы его так и прыгали.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а
все к Никодиму Фомичу, но стараясь
всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого
начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог…
начать… потому что ты
всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Ваша мамаша, еще в бытность мою при них,
начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо
всем; но теперь, к удивлению моему…
— А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, —
начал он с расстановкой и сдерживая себя
всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
— Как! Вы здесь? —
начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы
все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со
всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу;
начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет — не фальшивая ли?
Он
начал спокойно, заранее радуясь
всему яду, который готовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему
все хотелось что-то ей сказать; он было и
начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Катерина Ивановна, —
начал он ей, — на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал мне
всю свою жизнь и
все обстоятельства…
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну,
начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно
все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— А я так даже подивился на него сегодня, —
начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы
все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Он развернул, наконец, письмо,
все еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно
начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и
все ждали чего-то особенного.
— У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и
весь я как-то развинтился, —
начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.
Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что
все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества,
начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, [Ликург — легендарный законодатель Спарты (9–8 вв. до н. э...
Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и
начнет «устранять
все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…
Бешенство одолело его: изо
всей силы
начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались
все сильнее и слышнее, а старушонка так
вся и колыхалась от хохота.
Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра
все прилично было, закуски были и
всё… то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать
начнет головой об стену, как в отчаянии.
Нервы его раздражались
все более и более. Голова
начала кружиться.
Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза
начинала она, и
все не выговаривалось первого слога.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для
всех возможных следователей — сперва
начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
Ну кто же, скажите, из
всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала
начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете
все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий,
все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять
начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше
всего ум человеческий цените, по примеру
всей молодежи.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы
все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий,
начинала клясть судьбу, рвать и метать
все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Красные пятна на щеках ее рдели
все сильнее и сильнее, грудь ее колыхалась. Еще минута, и она уже готова была
начать историю. Многие хихикали, многим, видимо, было это приятно. Провиантского стали подталкивать и что-то шептать ему. Их, очевидно, хотели стравить.
— Подумайте, мадемуазель, —
начал он строго, но
все еще как будто увещевая, — обсудите, я согласен вам дать еще время на размышление.
— С самого
начала истории я уже стал подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я стал подозревать вследствие некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которые я сейчас и объясню
всем: в них
все дело!
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами
начала хватать
все, что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.
Соня
начала дышать с трудом. Лицо становилось
все бледнее и бледнее.
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть!
все это не то… Говорить теперь надо, а я
начать не умею…
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру
начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо
всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Я
все хотел забыть и вновь
начать, Соня, и перестать болтать!
— Слушай, —
начал он решительно, — мне там черт с вами со
всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать.
Виртуоз подхватывает ее и
начинает ее вертеть и пред нею представлять,
все кругом хохочут и — люблю в такие мгновения вашу публику, хотя бы даже и канканную, хохочут и кричат: «И дело, так и надо!
Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и
начинаю о том, что я тоже приезжий, что какие
всё тут невежи, что они не умеют отличать истинных достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали).
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после
всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими
началами.
—
Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, —
начал он с сверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая иных слов от волнения.
В другое время
все это, конечно, внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом
начале, что невеста легла уже спать.