Неточные совпадения
«На
какое дело
хочу покуситься и в то же время
каких пустяков боюсь! — подумал он с странною улыбкой.
Раскольников не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что
хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире,
хотя бы в
каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание
хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
И
хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе
как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она
хотя один раз…
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не
хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и
хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но
как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Квартирная хозяйка его две недели
как уже перестала ему отпускать кушанье, и он не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею,
хотя и сидел без обеда.
Ну
как для такого первенца
хотя бы и такою дочерью не пожертвовать!
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться
хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так
как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит,
как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и
хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство,
хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом
как бы каким-то предопределением судьбы его.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не
хочу говорить против долга и совести, — но ведь
как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Та отскочила в испуге,
хотела было что-то сказать, но
как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
Глаза были вытаращены,
как будто
хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были сморщены и искажены судорогой.
А между тем ни под
каким видом не смел он очень прибавить шагу,
хотя до первого поворота шагов сто оставалось.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако,
как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и
хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и
как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла,
как будто не смея сама сесть,
хотя стул был рядом.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать…
как было дело и… в свою очередь…
хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом,
как был, и хозяйка,
как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не
захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Если б он
захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому,
как мог он так говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами?
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его
хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
Коли
хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги — все это казенное — и бери три рубля: так
как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся.
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я
хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а?
Как ты думаешь?
Хотел было я ему,
как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Предупреждаю, штанами горжусь! — и он расправил перед Раскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, — ни дырочки, ни пятнышка, а между тем весьма сносные,
хотя и поношенные, таковая же и жилетка, одноцвет,
как мода требует.
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах,
как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек, — вот и принцип, и знать я ничего не
хочу. Заметов человек чудеснейший.
Тут и
захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу:
как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
Раскольников пошевелился и
хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так
как ничего не последовало, то и продолжал...
— Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или,
как говорят теперь, прогресс,
хотя бы во имя науки и экономической правды…
Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то
хотел войти, но
как будто забыл куда.
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну
как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли
захочет!
— Вы, кажется, разлакомились и
хотите узнать,
как бы я и тут поступил? — спросил он с неудовольствием.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что
хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе!
Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу,
какие глупости в голову приходят…»
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я
хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно
как! А уж
как разодета: журнал, просто журнал!
— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так
как я не принадлежу к вашим подлым льстецам,
как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной,
хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится.
— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, — все такие теперь несчастия пошли, — прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда
захотят вдруг говорить,
как «большие».
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно
как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня
хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так
как в то же время он был для нее провидением, то и не
хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень
хотела узнать…
как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня,
как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный?
Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не
хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят. О,
как я… ненавижу их всех!»
— Нет, нет… вздор… ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок… Дались вам эти обмороки!.. Гм! да… что бишь я
хотел? Да:
каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит, что ли,
как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался?
— Странно, — проговорил он медленно,
как бы вдруг пораженный новою мыслию, — да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за кого
хочешь!
— Я
хотел вас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, —
как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?.. например, от полиции.
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не помешаете… Я бы
хотел вам еще два слова сказать… Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого…
Как его!.. Порфирия Петровича?
Стало быть, уж и скрывать не
хотят, что следят за мной,
как стая собак!
— Что ж, и ты меня
хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел,
как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия,
как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю,
как вам сказать,
хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «
Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал.
Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Если бы в моем предложении была
хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда
как всего пять недель назад предлагал ей больше.
Петр Петрович вошел и довольно любезно,
хотя и с удвоенною солидностью, раскланялся с дамами. Впрочем, смотрел так,
как будто немного сбился и еще не нашелся. Пульхерия Александровна, тоже
как будто сконфузившаяся, тотчас же поспешила рассадить всех за круглым столом, на котором кипел самовар. Дуня и Лужин поместились напротив друг друга по обоим концам стола. Разумихин и Раскольников пришлись напротив Пульхерии Александровны, — Разумихин ближе к Лужину, а Раскольников подле сестры.