Неточные совпадения
—
Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб
ест. Говорю,
садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что
будут одни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь чему я рад? — думал он. — Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении
сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
— Луиза Ивановна, вы бы
сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама
сесть, хотя стул
был рядом.
— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. — Да
садись же, устал небось! — и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который
был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута
была так выбрана, что никак нельзя
было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он
сел и мнительно поглядел на Разумихина.
Но лодки
было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы
было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница
была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась,
села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или
сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
Ее тоже отделывали заново; в ней
были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может
быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и
сел на подоконник.
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле
сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка
есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
Соня
села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно
было, что она и сама не понимала, как могла она
сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… — Сделайте одолжение,
садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может
быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
Прошло минут с десять.
Было еще светло, но уже вечерело. В комнате
была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и
сел на диване.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг
садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать
была.
Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на глазах… Ей
было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и
сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.
Раскольников
сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало
быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
Один какой-то
сел прямо за стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась
было в халате, но уж это
было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его вывести.
— А!
ест, стало
быть, не болен! — сказал Разумихин, взял стул и
сел за стол против Раскольникова.
Раскольников вскочил с дивана, постоял
было несколько секунд и
сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.
— Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну,
будь я даже виновен (чего я вовсе не говорю), ну, с какой стати мне к вам являться с повинною, когда сами вы уж говорите, что я
сяду к вам туда на покой?
— Э-эх, наплевать! — презрительно и с отвращением прошептал Раскольников, как бы и говорить не желая. Он
было опять привстал, точно хотел куда-нибудь выйти, но опять
сел в видимом отчаянии.
Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть, то
есть не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь
сесть.
— Нельзя же
было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите,
сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да
сядьте же!
Свидригайлов
сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее уже не
было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она его знала…
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу.
Садись, голубчик, устал, должно
быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и
села с ним рядом.
Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней
был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.