Неточные совпадения
Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала, а самой,
говорит, мне теперь, до времени, у
вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто не видал.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя
вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я
вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
—
Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко
говорил мещанин. — Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.
— Да
вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
— Я и не кричу, а весьма ровно
говорю, а это
вы на меня кричите; а я студент и кричать на себя не позволю.
— С
вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг
говорить.
— Как!
Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин, что
вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у
вас…
— Это я знаю, что
вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от
вас без ума,
говорит, что
вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую
вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Фу, какие
вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я
вам скажу, по-моему, не только нам с
вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и
вас всех погубит!
Папаша был статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и
говорили: «Мы
вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора».
— Ради бога, успокойтесь, не пугайтесь! —
говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я у
вас был, помните… Он очнется, я заплачу!
— Амалия Людвиговна! Прошу
вас вспомнить о том, что
вы говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
Будьте уверены, что он
говорил об
вас с восторженным уважением.
— Что
вы говорите! — вскричала мать.
— Так?
Вы говорите, так? Ну так после этого
вы…
вы… — закричал он в восторге, —
вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства! Дайте вашу руку, дайте…
вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!
— Да, да,
вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но…
вы не можете на меня сердиться за то, что я так
говорю!
Потому я искренно
говорю, а не оттого, что… гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в
вас… гм! ну, так и быть, не надо, не скажу отчего, не смею!..
— А
говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! — скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. — Завтра, как можно раньше, я у
вас с рапортом.
— Я этого не
говорил, а впрочем, может быть,
вы и в этом правы, только…
— А знаете, Авдотья Романовна,
вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас
говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Насчет Роди
вы оба можете ошибаться, — подхватила несколько пикированная [Пикированная — здесь: обиженная, уязвленная (от фр. piquer —
говорить колкости).]
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы
вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то
говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
— Ах, не знаете? А я думала,
вам все уже известно.
Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я
вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что
вам уже все известно. Я
вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так
говорю. Ах, боже мой, что это у
вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца
говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте,
вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли
вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Я к тому
говорю, — продолжал Зосимов, разлакомившись, — что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от
вас самих.
— Про
вас же, маменька, я и
говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были
вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
— Да что
вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, — скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну,
говорите же! Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что
вы опять замолчали? Все только я да я
говорю…
— Вот и
вас… точно из-за тысячи верст на
вас смотрю… Да и черт знает, зачем мы об этом
говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как
вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и будет. А мне и самой легче: не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду
говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с
вами поговорить. Пожалуйста, —
вы, может быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
— Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже
вам говорил…
— Понимаю, понимаю… конечно… Что это
вы мою комнату разглядываете? Вот маменька
говорит тоже, что на гроб похожа.
— Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этому убийству… вот вчера-то
вы говорили?.. ведет?
— По-моему,
вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, — сухо заявил Заметов.
Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как
вы говорите.
Вы изволите
говорить, что статья моя неясна; я готов ее
вам разъяснить, по возможности.
—
Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я
вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим…
поговорим…
Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Ну,
говорите, чего
вам надо?
— Марфу-то Петровну
вы тоже,
говорят, уходили? — грубо перебил Раскольников.
—
Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не
говорили? — спросил он.
— Никогда
вы этого не
говорили! — резко и с азартом ответил Раскольников.
— Мне показалось, что
говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что
вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»
— Все это вздор! — с досадой вскрикнул Раскольников. — Что ж она
вам говорит, когда приходит?
В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А
вы,
говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы завести».
Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо посмотрел: «Охота
вам,
говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться».
— То есть
вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою
вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне,
говорил, что был сам жертвой. Ну так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
— Но
вы действительно, действительно сумасшедший! — вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. — Как смеете
вы так
говорить!