Неточные совпадения
Тут я все это и увидел… про
что вам говорил…
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и хотел
вам самим сказать ты, но увидал,
что глупо, потому
что не для того же, чтоб унизить меня,
вы мне ты
говорите?
— Я три года молчал, я три года
говорить готовился… Дураком я
вам, разумеется, показаться не мог, потому
что вы сами чрезвычайно умны, хотя глупее меня вести себя невозможно, но подлецом!
—
Вы слишком себя мучите. Если находите,
что сказали дурно, то стоит только не
говорить в другой раз;
вам еще пятьдесят лет впереди.
— Андроников сам в этом деле путался, так именно
говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю,
что вы тогда сами были в Эмсе…
Очень странно было то,
что я теперь, в трактире, в первый раз сообразил,
что Версилов мне
говорит ты, а она —
вы.
— Ничего я и не
говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама,
что я смотрю на Лизу как на вторую
вас;
вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были
вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Так не сказал же и
вам, мама! — воскликнул я. — Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия;
что я
говорил сейчас?
— Друг мой, не претендуй,
что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал,
что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я
вам говорил.
— Все это — вздор! Обещаю,
что съеду без скандалу — и довольно. Это
вы для матери хлопочете? А мне так кажется,
что спокойствие матери
вам тут решительно все равно, и
вы только так
говорите.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все,
что мне надо было узнать и
чего я никак не мог понять до нее: это то,
что не отдали же
вы меня в сапожники, следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая
говорит, Андрей Петрович?
Лучше вот
что: если
вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для
чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной
говорите, несмотря на то
что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
—
Вы раз
говорили,
что Макар Иванович приходил к
вам несколько раз на побывку и всегда останавливался на квартире у матушки?
— Знаете
что, — сказал я, —
вы говорите,
что пришли, главное, с тем, чтобы мать подумала,
что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать; не угодно ли
вам оставить меня одного?
— Князь именно сегодня
говорил,
что вы любитель неоперившихся девочек.
— Нет-с, — поднял он вверх обе брови, — это
вы меня спросите про господина Версилова!
Что я
вам говорил сейчас насчет основательности? Полтора года назад, из-за этого ребенка, он бы мог усовершенствованное дельце завершить — да-с, а он шлепнулся, да-с.
Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все порываясь в комнату; я не помню слов, но он
говорил про Версилова,
что может сообщить, все разъяснить — «нет-с,
вы меня спросите», «нет-с,
вы ко мне приходите» — в этом роде.
По интонации голоса я догадывался,
что Стебельков уже овладел разговором,
говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись, вроде как давеча со мной: «
вы следите?», «теперь извольте вникнуть» и проч.
— Красавица
вы моя! Да ведь
вы сами же
говорите,
что у ней нет ничего!
— Ах, милая, напротив, это,
говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но —
вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить
вам ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в
вас и сейчас
вас целовать примусь… Ну
что бы стоило
вам ее обольстить!
— Да про какие
вы это бумаги? — не понимала Татьяна Павловна, — да ведь
вы же
говорите,
что сейчас сами были у Крафта?
—
Что я
вам сейчас
говорила? — встала с дивана Катерина Николаевна, указывая ей на меня.
—
Что это?.. Про какой документ
говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до того,
что побледнела, или, может быть, так мне показалось. Я понял,
что слишком уже много сказал.
— Я не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, — пробормотал я, — но я удивляюсь,
что вы считаете это все так естественным, а между тем давно ли Крафт
говорил, волновался, сидел между нами? Неужто
вам хоть не жаль его?
Что ж бы
вы думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, „
говорит, полную честность встречу, то сорок рублев и еще донесу“.
Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „
Вы,
говорит, публиковались в газете,
что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне,
говорит, а у племянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
Рассказала потом: „Спрашиваю,
говорит, у дворника: где квартира номер такой-то?“ Дворник,
говорит, и поглядел на меня: „А
вам чего,
говорит, в той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так,
что уж тут можно б было спохватиться.
«Я,
говорит, ваше объявление в газете прочел,
вы,
говорит, не так, сударыня, его написали, так
что даже повредить себе тем самым можете».
«Уроки я
вам,
говорит, найду непременно, потому
что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить могу, так
что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите,
говорит, меня за один прямой к
вам вопрос: не могу ли я сейчас быть
вам чем полезным?
Он тотчас встал: «Непременно, непременно,
говорит, доставлю
вам уроки и место; с сего же дня займусь, потому
что вы к тому совсем достаточный имеете аттестат»…
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так
что Оля уж ночью разбудит меня: «
Что это
вы,
говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить
вас, когда надо, нельзя».
— Позвольте, князь, — пролепетал я, отводя назад обе мои руки, — я
вам должен сказать искренно — и рад,
что говорю при милом нашем князе, —
что я даже желал с
вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но совсем уже с другими целями.
— А мне так кажется,
что это ужасно смешно… на иной взгляд… то есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более
что я Долгорукий, а не Версилов. А если
вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска, то, стало быть,
вы меня и во всем остальном обманываете?
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал,
что вы говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
—
Вы раз
говорили про «женевские идеи»; я не понял,
что такое «женевские идеи»?
— Да так
говорить, как мы с
вами, конечно, все равно
что молчать. Черт с этакой красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя —
говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись,
что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит,
что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у
вас я всегда непростительно разболтаюсь.
— Во-первых, я не застал начала и не знаю, о
чем вы говорили, а во-вторых,
чем же бесчестен Версилов, позвольте
вас это спросить?
—
Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у
вас теперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же
вы думаете,
что Версилов к
вам ходит за деньгами?
—
Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец,
вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это
вам доложить, потому
что если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец,
что это за слово «проповедует»?
Вы говорите: пророк. Скажите, это
вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— Мне Стебельков
говорил,
что вы.
— То такое,
что после всего,
что было… и то,
что вы говорили про Версилова,
что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак не могу принять.
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не
говорил с князем об этой идее. Я знаю только,
что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не
говорил и в том не участвовал. Объявляя
вам об этом единственно для объяснения, позволю
вас спросить, во-первых: для
чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с
вами о таких вещах
говорит?
— Слушайте,
вы… негодный
вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю
говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому,
что допускаю
вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
— А я очень рада,
что вы именно теперь так
говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать,
что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так
что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Даже князь заметил,
что вы очень часто заходите к Катерине Николаевне. Он вчера
говорил и смеялся, — сказала Анна Андреевна.
— Он шутил,
вы знаете. Он
говорил,
что, напротив, молодая и прекрасная женщина на молодого человека в вашем возрасте всегда производит лишь впечатление негодования и гнева… — засмеялась вдруг Анна Андреевна.
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная,
что говорить.
Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал,
что его выполню. А как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это
говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой…
вы знаете… а
вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился.
Вы тотчас поняли,
что я что-то знаю…
вы не могли не понять…
вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще
говорить. Объявляю
вам,
что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не
говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к
вам ходил, все это время подозревал,
что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до того, чтоб я признался…