Неточные совпадения
Объяснить разве можно
тем, что
сделала она не помня себя,
то есть не в
том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров, а под
тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически.
К
тому же у него были какие-то удивительные и неотразимые приемы, с которыми я не знал что
делать.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это
сделал нарочно, в досаде, — и к
тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), —
то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Все, что предполагал или
делал князь, во всей этой куче его родных и «ожидающих» тотчас же возбуждало интерес и являлось событием, —
тем более его внезапное пристрастие ко мне.
Может, я очень худо
сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем
то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное
тому бывает только у скверных людей.
Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я положил
сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого
того времени, когда начнется серьезно.
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского,
то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди
делают!
— Ввиду
того, что Крафт
сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого,
то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это дело представляется в виде феномена.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в
том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не
делать, — даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода,
то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это
сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Возражение его прекрасно, я согласен, и
делает честь его бесспорному уму; прекрасно уже
тем, что самое простое, а самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уж перепробовано все, что мудреней или глупей; но я знал это возражение и сам, раньше Васина; эту мысль я прочувствовал с лишком три года назад; даже мало
того, в ней-то и заключается отчасти «моя идея».
— Вы уверяете, что слышали, а между
тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое»,
то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Так, наверно,
делали и вышеозначенные двое нищих,
то есть ели один хлеб, а жили чуть не под открытым небом.
Это всегда только
те говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем не
делали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовом.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю,
то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о
том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до
того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей
делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до
того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем
тем, что уже годами труда
сделал для «идеи».
— Не
то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел дело
сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Я пришел с
тем, чтоб уговорить тебя
сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугать твою мать еще больше.
Я теперь согласен, что многое из
того не надо было объяснять вовсе,
тем более с такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется
сделать хорошенькое па?
(
Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова,
то осталась бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в
то еще время.)
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он
делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между
тем про себя кривляется или смеется.
На повороте,
то есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез
делают, — это заметьте, — я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча.
Все эти подробности необходимы, чтобы понять
ту глупость, которую я
сделал.
— Это
та самая. Раз в жизни
сделал доброе дело и… А впрочем, что у тебя?
Если хотите, тут характернее всего
то, что можно
сделать логический вывод какой угодно, но взять и застрелиться вследствие вывода — это, конечно, не всегда бывает.
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит
сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между
тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не от Версилова.
«Скажет и
сделает — вот ведь главное, — прибавил Васин, — а между
тем тут совсем не сила убеждения, а лишь одна самая легкомысленная впечатлительность.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло,
сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина,
то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Не я вам, говорит, а вы мне, напротив,
тем самым
сделаете удовольствие, коли допустите пользу оказать вам какую ни есть.
Потому что, во всяком случае, можно было бы
сделать то же самое, не обижая себя.
И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все бы
сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни
сделали… и, признаюсь, даже и теперь
тех же целей.
— Если бы вы захотели мне
сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, —
то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы
делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете,
то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела,
то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит
тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то
сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Пожалуйста, без театральных жестов —
сделайте одолжение. Я знаю, что
то, что я
делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать,
то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
А между
тем, представьте, за формальностями до сих пор ничего нельзя было
сделать.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы»,
то я тут схитрил: я
сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и
сделать ей удовольствие.
— Если я выражался как-нибудь дурно, — засверкал я глазами, —
то виною
тому была монстрюозная клевета на нее, что она — враг Андрею Петровичу; клевета и на него в
том, что будто он любил ее,
делал ей предложение и подобные нелепости.
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта
тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не
сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как
та, которая потом вышла!
— Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой долг,
то вышло бы всем полезнее. C'est comique, mais c'est ce que nous ferons. [Это смешно, но так мы и
сделаем (франц.).]
Главное, он сумел
сделать так, что я ничего не стыдился; иногда он вдруг останавливал меня на какой-нибудь подробности; часто останавливал и нервно повторял: «Не забывай мелочей, главное — не забывай мелочей, чем мельче черта,
тем иногда она важнее».
Владей он тогда собой более, именно так, как до
той минуты владел, он не
сделал бы мне этого вопроса о документе; если же
сделал,
то наверно потому, что сам был в исступлении.
Боже мой! — воскликнул я вдруг, мучительно краснея, — а сам-то, сам-то что я сейчас
сделал: разве я не потащил ее перед
ту же Татьяну, разве я не рассказал же сейчас все Версилову?
На всех этих рулетках и сборищах я решительно не умел приобрести себе никакой осанки:
то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вежливость,
то вдруг встану и
сделаю какую-нибудь грубость.
Но мне было все равно, и если бы тут был и Матвей,
то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и хотел, кажется,
сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.
Если б мне сказали заранее и спросили: «Что бы я
сделал с ним в
ту минуту?» — я бы наверно ответил, что растерзал бы его на части.
Но вот что, — странно усмехнулся он вдруг, — я тебя, конечно, заинтересую сейчас одним чрезвычайным даже известием: если б твой князь и
сделал вчера свое предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не допустил, entre nous soit dit [Между нами говоря (франц.)]),
то Анна Андреевна наверно и во всяком случае ему тотчас бы отказала.
— Как «
сделала ему предложение»?
То есть он
сделал ей предложение?
Раз я рассказал ему один текущий анекдот, в который приплел много вздору, о
том, что дочь полковника ко мне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно,
сделает все, что я пожелаю…