Неточные совпадения
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к
тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), —
то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я
положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого
того времени, когда начнется серьезно.
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я
положил, например, иногда по два дня сряду есть один хлеб с солью, но с
тем чтобы на третий день истратить сбережения, сделанные в два дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек.
Что касается до одежи,
то я
положил иметь два костюма: расхожий и порядочный.
Но я еще внизу
положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,
то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
— Все.
То есть
положим, что все.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну,
положим, для спокойствия матери) — и, сверх
того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на
то что произошло внизу,
то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь там своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снести пощечину,
то по крайней мере он увидит, что есть существо, до
того сильно способное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое
положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на
то что с ним расстается навеки…
— Знаете что, я по вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и, чтобы не слышать хулы,
положил не добиваться вашего мнения; но вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между
тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела,
то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит
тем, что придет», — ну, и
положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с
тем только, чтоб он клейма не
клал на свои изделия…
Даже чем чище,
тем тут больше должно
положить запрету!
— Во всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен, — прибавил он искренно. — Да, действительно, если так все было,
то он
полагал, что вы не можете устоять против известной суммы.
Ну а если от веселия духовного жизнь возлюбил,
то,
полагаю, и Бог простит, хоша бы и старцу.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно
клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и
кладет поклоны, а в Бога не верует, и вы под такую минуту попали — вот и все, — сказал я, — и сверх
того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде
того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо
того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и
положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока,
то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные
темы,
полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и
то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Ведь о прежних всех,
полагаю, не
то что сожалеть, а и думать забыл?
Он, например, вовсе, кажется, не понимал значения
того московского шефа и
полагал, что направлять и организировать такие предприятия очень легко.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для
того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо
положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так,
то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня
тому уже безответственный. Его в
то же утро
положили в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
— Этому надо
положить конец! — еще раздражительнее продолжал Ламберт. — Я вам, молодой мой друг, не для
того покупаю платье и даю прекрасные вещи, чтоб вы на вашего длинного друга тратили… Какой это галстух вы еще купили?
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны,
полагала, что я, если б даже и решился передать письмо, например, Катерине Николаевне,
то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К маме я
положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с
тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно,
положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне,
то есть к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и мама.