Неточные совпадения
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и
с тех пор,
как я уже и прописал выше,
стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я не мог вообразить,
как можно было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет
с тех пор: мне тотчас же
стало грустно, жалко, стыдно.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает
с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь,
как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь
как родной; ты мне в этот месяц
стал как кусок моего собственного сердца!
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро,
стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький,
с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой,
как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд
с плавающими лебедями; были стишки...
По окончании года, убедившись, что я в состоянии выдержать
какой угодно пост, я
стал есть,
как и они, и перешел обедать
с ними вместе.
Могущество! Я убежден, что очень многим
стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть,
с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не
с самого детства, я иначе не мог вообразить себя
как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет…
стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам
с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может быть, и не назначит, — но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас
как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
Тут вы вдруг заговорили
с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и
стала вам возражать, даже очень горячилась; но так
как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
— Друг мой, я
с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а
стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно,
как оно кажется
с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что,
как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли
с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется
с туманом и исчезнет
как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а
стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета,
как поступить, — единственно
с тою целью, чтобы он увидал при этом,
какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а
стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Али что не слышно мне дыханья ее
с постели
стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что
как будто кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на кровати, и подушка холодная.
— Возьми, Лиза.
Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею
как на вздор; но
с тобой не вздор… Хочешь,
станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего
с самого начала, Аркадий Макарович, и
как выглядела, то и
стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Ну вот, распилить можно было, — начал я хмуриться; мне ужасно
стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал
с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню, было даже это
как бы трогательно от него.
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся,
как и всегда эти рассказчики, что его
станут сбивать вопросами, — только
как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
— А вот
как он сделал-с, — проговорил хозяин
с таким торжеством,
как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков
с заступами, простых этаких русских, и
стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а
как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой
стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было
с изумлением, но мигом стушевался.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я
стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились
с ним на третий же день
как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже
как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Эта идея привела меня в бешенство; я разлегся еще больше и
стал перебирать книгу
с таким видом,
как будто до меня ничего не касается.
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть
с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках,
как Версилова, он совсем бы выровнялся и
стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
Да и сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время,
как я у ней был вчера, я почему-то был
как сбитый
с толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась,
как вышло после, и видимо была рада, когда я
стал уходить.
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас и сошел
с ума и
стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
— Да я не умела
как и сказать, — улыбнулась она, — то есть я и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то
становилось все совестно… потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала»,
как вы выразились, ну а потом мне очень скоро
стало противно… и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она
с горьким чувством, — да и все эти хлопоты тоже!
Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог
с вами соединить эту мысль… в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все
становится ясно
как день!
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме,
как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «
Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что
с ней?» — подумал я,
став на крыльцо.
Представь, Петр Ипполитович вдруг сейчас
стал там уверять этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать,
как теперь это будет по нашим законам и что все было произведено со всею торжественностью,
с адвокатами, прокурорами и
с прочим… ну и что присяжные принуждены были вынести обвинительный приговор…
Как сквозь сон теперь вспоминаю, что вдруг раздался в ушах моих густой, тяжелый колокольный звон, и я
с наслаждением
стал к нему прислушиваться.
И вот тогда, как-то раз в грустные вечерние сумерки,
стал я однажды перебирать для чего-то в моем ящике и вдруг, в уголку, увидал синенький батистовый платочек ее; он так и лежал
с тех пор,
как я его тогда сунул.
Они же,
как нарочно, скоро поняли, что мне тяжело
с ними и что их участие меня раздражает, и
стали оставлять меня все чаще и чаще одного: излишняя тонкость догадливости.
Про маму же
с Лизой мне давно уже
стало известно, что они обе (для моего же спокойствия, думал я) перебрались наверх, в бывший мой «гроб», и даже подумал раз про себя: «
Как это могли они там вдвоем поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате живет какой-то человек и что человек этот — совсем не Версилов.
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а
как вот тут сел, и распухли. Это у меня
с прошлого самого четверга,
как стали градусы (NB то есть
стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
Ботаника совершенно знает,
как растет дерево, физиолог и анатом знают даже, почему поет птица, или скоро узнают, а что до звезд, то они не только все сосчитаны, но всякое движение их вычислено
с самою минутною точностью, так что можно предсказать, даже за тысячу лет вперед, минута в минуту, появление какой-нибудь кометы… а теперь так даже и состав отдаленнейших звезд
стал известен.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь
с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу,
с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства,
стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
— Просто надо приподнять его! — встал Версилов; двинулся и доктор, вскочила и Татьяна Павловна, но они не успели и подойти,
как Макар Иванович, изо всех сил опершись на костыль, вдруг приподнялся и
с радостным торжеством
стал на месте, озираясь кругом.
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы ни
стало и
как можно скорее, чтобы
как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения,
с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком
стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками
как один сложили, а сама за ними,
с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
Ну, закричали, бросились
с парома,
стали ловить, да водой отнесло, река быстрая, а
как вытащили, уж и захлебнулся, — мертвенький.
— А я, — говорит Петр Степанович, — вот
как придумал: небо открывать не
станем и ангелов писать нечего; а спущу я
с неба,
как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч: все равно
как бы нечто и выйдет.
Стали они жить
с самого первого дня в великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая свое супружество, и
как единая душа в двух телесах.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что,
стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться
с нею хоть в двадцать четыре часа; не то
как раз конфискуют в сумасшедший дом.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно
как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил.
С того разу
с скамейкой она
стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе
с нею, — улыбнулся он
с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко
стало,
как предо мной упала в слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала.
О, я чувствовал, что она лжет (хоть и искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно,
как бывает
с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия — все это сбило меня
с толку, и я
стал соглашаться
с нею во всем, то есть пока у ней сидел; по крайней мере — не решился противоречить.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя
как всегда.
С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он,
как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча
стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Он действительно
становился очень рассеян, а вместе
с тем
как бы чем-то растроган.
Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это
с наибольшим напряжением, чем во всю их историю;
стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии,
как в то именно время!
— Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, — проговорила она
с презрением и
как бы
с досадой. — Слушай, сходи-ка ты к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух — так олух и есть! Ступай, марш, чего
стал верстой?
Я,
как зверь, шагнул к нему один шаг и
стал с вызовом, смотря на него в упор.
Во-первых, мне
стало ясно,
как дважды два, что из старика, даже почти еще бодрого и все-таки хоть сколько-нибудь разумного и хоть
с каким-нибудь да характером, они, за это время, пока мы
с ним не виделись, сделали какую-то мумию, какого-то совершенного ребенка, пугливого и недоверчивого.