Неточные совпадения
В
глазах ее этот брак
с Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что тогда
с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла
с самым спокойным видом, какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди,
с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего в
глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им
с лишком год назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Ее я, конечно, никогда не видал, да и представить не мог, как буду
с ней говорить, и буду ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях), что
с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих
глазах Версилова.
Волосы у него были черные ужасно, лицо белое и румяное, как на маске, нос длинный,
с горбом, как у французов, зубы белые,
глаза черные.
Заметьте, она уж и ехала
с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в
глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый,
с светло-серыми большими
глазами, лицо очень открытое, но в то же время в нем что-то было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может быть, я теперь все преувеличиваю.
Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу
с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в
глаза. Васин и Крафт только не хихикали.
С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.
Девочка некоторое время слушала и спешила-спешила, наклонив голову и закрывшись вуалем, боясь и трепеща, но вдруг остановилась, откинула вуаль
с своего очень недурного, сколько помню, но худенького лица и
с сверкающими
глазами крикнула нам...
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около
глаз их еще не было, и
глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней
с самого первого дня.
— Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди
глаза. Лиза,
с работы?
Он произнес это даже
с озлоблением, что редко позволял себе. Татьяна Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила
глаза: Версилов знал, что она одобряет мнение Татьяны Павловны.
Ты всегда закрываешься, тогда как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем в
глаза с полною невинностью.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные,
с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные
глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Волосы его, темно-русые
с легкою проседью, черные брови, большая борода и большие
глаза не только не способствовали его характерности, но именно как бы придавали ему что-то общее, на всех похожее.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с,
глаз на
глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и
с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые
глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
Но он меня и не слушал, хотя и не сводил
с меня
глаз.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя
глаз, но не двигалась
с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед
глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин
с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
— Знаете что, я по вашим
глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и, чтобы не слышать хулы, положил не добиваться вашего мнения; но вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться
с вами; а между тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
А что, если и в самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и
с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно
глаза смотрели на меня в упор.
Мать же была еще не очень старая женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но
с ввалившимися
глазами и щеками и
с желтыми, большими и неровными зубами.
Я проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил
глазам своим: на диване, на котором я вчера заснул, сидела моя мать, а рядом
с нею — несчастная соседка, мать самоубийцы.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих
глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но
с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту всегда
с странным беспокойством заглядывал мне в
глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Она
с большими открытыми
глазами слушала всю эту дикую тираду; она видела, что я сам дрожу.
— Вы меня слишком хвалите: я не стою того, — произнесла она
с чувством. — Помните, что я говорила вам про ваши
глаза? — прибавила она шутливо.
— Что у меня не
глаза, а вместо
глаз два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?
— Какой дикий и невероятный вопрос! — вскричал я, опять ошеломленный. У меня даже замутилось в
глазах. Никогда еще я не заговаривал
с ним об этой теме, и — вот он сам…
— О, как это злобно и жестоко ты сказал! — вскричала Лиза
с прорвавшимися из
глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.
Он заглядывал мне в
глаза, но, кажется, не предполагал, что мне что-нибудь более вчерашнего известно. Да и не мог предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком не выдал, что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то и сила, что слишком уж спешное!»
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо мной на столике, а я сидел, потупив
глаза, но
с большим видом собственного достоинства.
Я закрывал
глаза и видел ее лицо
с дрожащими губами, когда она крестилась на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: «Стыдно, смотрят».
Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке,
с черными
глазами,
с черными как смоль щегольскими бакенами,
с горбатым носом,
с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска.
— Presente! [Я здесь! (франц.)] — откликнулся из-за ширм дребезжащий женский голос
с парижским акцентом, и не более как через две минуты выскочила mademoiselle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что
с постели, — странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица, брюнетка,
с длинной талией,
с длинным лицом,
с прыгающими
глазами и
с ввалившимися щеками, — страшно износившееся существо!
Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до последней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, веселый след его остался в его лице и, главное, в
глазах, очень голубых, лучистых, больших, но
с опустившимися и припухшими от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными морщинками.
Что-то зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама, склонясь надо мной и
с робким любопытством заглядывая мне в
глаза. Я вдруг взял ее за руку.
Бросился ребенок бежать куда
глаза глядят
с перепугу, выбежал на террасу, да через сад, да задней калиткой прямо на набережную.
— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем никакой разницы
с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что в моих
глазах все одинаковы.
Это было как раз в тот день; Лиза в негодовании встала
с места, чтоб уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? —
с самым благородным видом, и даже
с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в
глаза дураком и вышла.
Он вышел ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но в чистейшем белье, в щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе
с тем ужасно похудевший и пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в
глазах его. Одним словом, он так переменился на вид, что я остановился даже в недоумении.
Он осекся и опять уставился в меня
с теми же вытаращенными
глазами и
с тою же длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все более и более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг как бы сотрясло меня: я вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне об аресте Васина.
— Нет-с, не
с господином Ламбертом, — так и угадал он сразу, точно впрыгнул в мою душу своими
глазами, — а
с ихним братцем, действительным, молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Она
с нетерпеливым вопросом смотрела мне в
глаза.
О, она ведь и сама, я уверен, слишком хорошо понимала, что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог явиться к ней и завязать
с нею сношения; если же смотрела мне в
глаза, как уверенная в истине моих слов и моей преданности, то, конечно, знала, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности и по моей молодости.
Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и
с какой-то совсем даже ненужной и излишней решимостью.
— К Ламберту, — ответил я
с не меньшею решимостью, смотря ему в
глаза.
— Нет-с, уж наверно не воротился, да и не воротится, может, и совсем, — проговорила она, смотря на меня тем самым вострым и вороватым
глазом и точно так же не спуская его
с меня, как в то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня, главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без тайн и без хитростей.
Разумеется, я не ожидал их встретить веселыми; но та особенная давящая тоска,
с заботой и беспокойством, которую я прочел в их
глазах, сразу поразила меня, и я мигом заключил, что «тут, верно, не один покойник причиною». Все это, повторяю, я отлично запомнил.
Она только сжимала изредка губы и щурила
глаза, как бы вникая
с усилием.