Неточные совпадения
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (стало
быть, когда и помину не
было о Петербурге), у меня уже поднималось и билось
сердце!
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось
сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна
была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного
сердца!
— Я не понимаю, как можно,
будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и
сердце вполне, жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а ждал с замиранием
сердца представления.
В то мгновение, впрочем, помню, я
был как-то весь нравственно разбит,
сердце у меня билось и я несомненно чего-то ждал.
И я не осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития; в этих
сердцах, может
быть, найдется даже больше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Ну, рада и я, а только как-то на
сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю,
будет, а расспрашивать ее не смею.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что
был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что пришел человек от чистого
сердца.
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея! То
есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу
сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего
сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не
было в его
сердце…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий…
будем всегда чисты
сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше…
будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское
сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома
есть нечего.
Вот это-то смирение предо мной от такого человека, от такого светского и независимого человека, у которого так много
было своего, разом воскрешало в моем
сердце всю мою нежность к нему и всю мою в нем уверенность.
О, как я
был тогда неискусен, и неужели лишь одна глупость
сердца может довести человека до такого неумения и унижения?
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это
было вроде первого намека, и —
сердце мое еще более повернулось к ней.
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это
было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким
был я? — вот что
было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало
сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не
было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа
буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно.
Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Да ведь и не рядил же я себя ни во что, а студент — студент все-таки
был и остался, несмотря ни на что, в душе ее
был, в
сердце ее
был, существует и
будет существовать!
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль.
Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и
был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм
сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда
был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и не тем совсем я
был вчера занят!
Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой, кольнуло меня в
сердце, и я весь покраснел. Я, естественно, не мог
быть в ту минуту добрым.
Вот что ему
было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он — ей брат, да еще говорит о чести… это
сердце иссохнет, хоть бы и его
сердце!
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с
сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то
есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и
сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя
было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не
было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не
было к ней в моем
сердце.
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне
было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в
сердце нож, но только отвернувшись, из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
О сударь, когда дружба собирает за столом супругу, детей, сестер, друзей, когда живая радость воспламеняет мое
сердце, — скажите мне, сударь:
есть ли большее счастье, чем то, которым все наслаждаются?
В самом деле, может
быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось в моем
сердце; ведь не все же я досадовал и злился за то только, что мне не несут бульону.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В
ём ума гущина, а
сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже
была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из
сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
А во сне душа сама все представила и выложила, что
было в
сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и — в пророческой форме.
Было «веселие»
сердца, а потому и «благообразие».
Если уж мог
быть такой сон, если уж мог он вырваться из моего
сердца и так формулироваться, то, значит, я страшно много — не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас разъяснил и что в самом деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось».
Знания не
было, но
сердце билось от предчувствий, и злые духи уже овладели моими снами.
Было у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в
сердце чувство, что уж более отсюда не выйду; сказано
было.
Хотел
было я и вам, Андрей Петрович, сударь, кой-что сказать, да Бог и без меня ваше
сердце найдет.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего
сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
О, мне
было жаль Лизу, и в
сердце моем
была самая нелицемерная боль!
Сердце усиленно и веско билось — я слышал каждый удар. И все так мне
было мило, все так легко. Проходя мимо гауптвахты на Сенной, мне ужасно захотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним.
Была оттепель, площадь почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к
сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно
было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик
был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним
была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел
было привстать, хотел
было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв
сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть;
есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда
сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь
сердце мое, даже до боли; это
была всечеловеческая любовь.
— Нет, не смеюсь, — проговорил я проникнутым голосом, — вовсе не смеюсь: вы потрясли мое
сердце вашим видением золотого века, и
будьте уверены, что я начинаю вас понимать. Но более всего я рад тому, что вы так себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
Я
был другой культуры, и
сердце мое не допускало того.
— Друг мой, это — вопрос, может
быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами, как
будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь.
Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину…
Главное, я наконец постиг этого человека, и даже мне
было отчасти жаль и как бы досадно, что все это оказалось так просто: этого человека я всегда ставил в
сердце моем на чрезвычайную высоту, в облака, и непременно одевал его судьбу во что-то таинственное, так что естественно до сих пор желал, чтобы ларчик открывался похитрее.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его
было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна
была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден
был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в
сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
Но главная радость моя
была в одном чрезвычайном ощущении: это
была мысль, что он уже «не любил ее «; в это я уверовал ужасно и чувствовал, что с
сердца моего как бы кто-то столкнул страшный камень.