Неточные совпадения
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было не заметить, — что все-де как-то странно стали
смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему не так,
как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Он меня сперва не понял, долго
смотрел и не понимал, про
какие это деньги я говорю.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно
посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже
смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась
как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Смотрела она на меня слишком любопытно, точно ей хотелось, чтоб и я ее тоже очень заметил
как можно больше.
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы —
как только, чтоб
посмотреть, почти
как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
Пыль — это те же камни, если
смотреть в микроскоп, а щетка,
как ни тверда, все та же почти шерсть.
— Ах, Господи,
какое с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик Соня, да неужели ты все продолжаешь говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери!
Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то
смотришь, входя? Разве я не знаю,
как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я
смотрю на Лизу
как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру,
какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
Ты всегда закрываешься, тогда
как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы
смотреть всем в глаза с полною невинностью.
— Я стоял,
смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах,
как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве ты уже знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении духа, — так бы вас и расцеловал.
Были, разумеется, и дети,
как я, но я уже ни на что не
смотрел, а ждал с замиранием сердца представления.
Не знаю, зачем я стал было горячиться. Он
посмотрел на меня несколько тупо,
как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую улыбку...
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так
как Катерина Николаевна хоть и
смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему
как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и,
смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
А что, если и в самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием,
как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и
как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза
смотрели на меня в упор.
Мне не то было важно; мне важно было то, что он так озлобленно
посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так
посмотрел,
как никогда.
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон,
как Васин, кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально
посмотрев на мой диван, разделся и потушил свечу. Был первый час пополуночи.
А между тем, искренно говорю, никогда я не видел более жестокого и прямого горя,
как смотря на эту несчастную.
Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит,
смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, так не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
«Вышла, думаю, она», — шагнула это я, ан у кровати,
смотрю, в углу, у двери,
как будто она сама и стоит.
— Да ничего, ничего, не конфузьтесь,
смотрите только
как на бонмо!
— Вы, однако,
как смотрите на этот отказ, — спросил я, — ведь не считаете же вы, что он струсил?
— И пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные!
Смотри,
какой день,
смотри,
как хорошо!
Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты ужасный ребенок.
— Возьми, Лиза.
Как хорошо на тебя
смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и
смотрю я на эту идею
как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
«Да ты дай только соврать —
посмотри,
как хорошо выйдет».
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо
смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде,
как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Я знал в Москве одну даму, отдаленно, я
смотрел из угла: она была почти так же прекрасна собою,
как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное,
как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
О, и вы умеете
смотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню,
как вы
посмотрели на меня у вашего отца, когда приехали тогда из Москвы…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте,
как я
смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Я говорил
как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство было в лице; но она
смотрела как-то застенчиво,
как будто стыдясь.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните,
как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама
смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в
каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он
посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Что?
Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально
как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все
смотрели молча друг другу в лицо.
Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в моей виновности.
Клянусь вам от глубины души, что я
смотрю теперь на встречу мою с ней в Луге
как на перст провидения.
— Это что еще!
Как в каторгу? — вскочил я, в ужасе
смотря на него. Лицо его выражало глубочайшую, мрачную, безысходную горесть.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и
посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «
какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так же,
как наверху Тушарам, — глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» —
как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова
смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».
Приподымаюсь,
смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке, с черными глазами, с черными
как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо
как маска.
У всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он
смотрит или наклонен
смотреть,
как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Я до сих пор наклонен
смотреть на эту встречу мою с Ламбертом
как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере по обстоятельствам и последствиям встречи.
[Сударь, сударь! никогда еще мужчина не был так жесток, не был таким Бисмарком,
как это существо, которое
смотрит на женщину
как на что-то никчемное и грязное.
—
Как это вас здесь совсем не слышно? — перебил я. Он
посмотрел на меня,
как бы что-то соображая.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он
смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем
как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но
как бы куда-то на воздух.
Видишь каплю воды,
как слеза чиста, ну так
посмотри, что в ней есть, и увидишь, что механики скоро все тайны Божии разыщут, ни одной нам с тобой не оставят» — так и сказал это, запомнил я.
Вот тогда и поставил он тоже этот микроскоп, тоже привез с собой, и повелел всей дворне одному за другим подходить,
как мужскому, так и женскому полу, и
смотреть, и тоже показывали блоху и вошь, и конец иголки, и волосок, и каплю воды.
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы
как будто в бреду… — вырвалось у меня,
смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось,
как она сидит и
смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по
какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
— Не могу, голубчик, — ответил он
как бы жалобно Лизе, и как-то весь послушно
смотря на нее.
Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но
как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью.