Неточные совпадения
Что отец — это бы еще
ничего, и нежностей я
не любил, но человек этот меня
знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Служил я на пятидесяти рублях в месяц, но совсем
не знал, как я буду их получать; определяя меня сюда, мне
ничего не сказали.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же
узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог
не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома
не было.
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я
знаю все, но
не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно
не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Я уже
знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду
не отрывал глаз от ее лица. Но если б я
не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы
ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого
не зависеть (
не беспокойтесь, я
знаю возражения) и
ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше
знать ничего не хочу.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне
знать не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут
ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я
знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно
ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
— Я сам
знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбий и больше
ничего, — начал я, — но
не прошу прощения.
На какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно
зная за собой, что
ничего не сумею рассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать?
—
Ничего я и
не говорю про мать, — резко вступился я, —
знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Нет,
ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть, хотя
не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что
не работать нельзя, когда денег нет, — сами
знаете.
—
Ничего я
не помню и
не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери.
Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты
не знаешь ровно
ничего.
Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною
не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Нет-с, я
ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок
не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее
не так
знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам
ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы
не знали ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я
не знаю, что именно в точности, но
не знаете ли чего-нибудь вы?
Я так и
знал, что он мне ужасно обрадуется, и, клянусь, я даже и без Версилова зашел бы к нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча мысль, что встречу, пожалуй, как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж
ничего не боялся.
И во-первых, никто бы меня
не узнал, кто видел меня назад два месяца; по крайней мере снаружи, то есть и
узнал бы, но
ничего бы
не разобрал.
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин,
ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну,
знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли
не хмельной немножко… впрочем, нет,
не хмельной-с.
Ничему не учились,
ничего точно
не знают, ну, а кроме карт и производств захочется поговорить о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом…
— Слушайте,
ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я
знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Об этой идее я, конечно, слышал, и
знаю все; но я никогда
не говорил с князем об этой идее. Я
знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда
ничего не говорил и в том
не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше
ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду…
Не я буду, если
не выиграю! Я
не пристрастился; это
не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб
не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что
не выйду от вас…
— Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я
знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем
ничего не считаю, несмотря на его обещания.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня
не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И
знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром
ничего и
не достигнешь: никто тебя
не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Я это
знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома?
Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше
не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно,
не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я,
знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты
ничего не заметил?
—
Ничем, мой друг, совершенно
ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь, ни я
не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее
знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж
не знаешь ли ты чего?
Одним словом, меня поздравлять
не с чем, и тут никогда, никогда
не может
ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, —
знаете… ну уж пусть будет так однажды, один маленький разочек!
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь
не считаю себя связанным
ничем,
ничем,
знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее…
Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве
не стыдились у меня брать мои деньги?
— Полно, Лиза,
не надо,
ничего не надо. Я — тебе
не судья. Лиза, что мама? Скажи, давно она
знает?
Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий:
ничего тут этого
не надо, и я
знаю сама, что будет.
—
Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и
не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы
ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Я
знал, что мама
ничего не понимает в науках, может быть, даже писать
не умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась.
Точно они все в науке, вчера только и вдруг,
узнали что-то особенное, тогда как вчера
ничего особенного
не случилось; но такова всегда «средина» и «улица».
Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще совсем
не знал ничего об этой истории.
С молодыми этими людьми (прибывшими почти одновременно с нами) он тоже
не сказал
ничего во весь обед, но видно было, однако, что
знал их коротко.
Знаете, тут нет
ничего такого, в этой картинке у Диккенса, совершенно
ничего, но этого вы ввек
не забудете, и это осталось во всей Европе — отчего?
Ты
знаешь, этот старый князь к тебе совсем расположен; ты чрез его покровительство
знаешь какие связи можешь завязать; а что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого
ничего не надо: раз ты тяпнешь деньги — и пойдешь, и пойдешь, и чрез десять лет будешь таким миллионером, что вся Россия затрещит, так какое тебе тогда надо имя?
—
Не надо,
не надо
ничего, никаких подробностей! все ваши преступления я сама
знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вроде того, и только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников, ваших прежних школьных друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричала она, серьезно всматриваясь в мое лицо.
Я
не знал и
ничего не слыхал об этом портрете прежде, и что, главное, поразило меня — это необыкновенное в фотографии сходство, так сказать, духовное сходство, — одним словом, как будто это был настоящий портрет из руки художника, а
не механический оттиск.
— Да, хотел жениться, умерла в чахотке, ее падчерица. Я
знал, что ты
знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут
ничего и
не мог бы
узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и
ничего больше.
Пусть бы я и
ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и
знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием.
Так врешь же!
не приду к тебе никогда, и
знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь
знать где, так
знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за документ
не возьму с нее
ничего…
— Я
не сяду, я
не сяду. Слушайте, Долгорукий, я
не знаю ничего подробно, но
знаю, что Ламберт готовит против вас какое-то предательство, близкое и неминуемое, — и это наверно. А потому берегитесь. Мне проговорился рябой — помните рябого? Но
ничего не сказал, в чем дело, так что более я
ничего не могу сказать. Я только пришел предуведомить — прощайте.
— Я пришла потому, что вас прежде любила; но,
знаете, прошу вас,
не угрожайте мне, пожалуйста,
ничем, пока мы теперь вместе,
не напоминайте мне дурных моих мыслей и чувств.