Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким,
не будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я
стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь? всегда отвечал...
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (
стало быть, когда и помину
не было о Петербурге), у меня уже поднималось и билось сердце!
Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я
не мог вообразить, как можно было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же
стало грустно, жалко, стыдно.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было
не заметить, — что все-де как-то странно
стали смотреть на него в свете, что все будто
стали относиться к нему
не так, как прежде, к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
А чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем
стану перед домом и буду ждать их мужчин.
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили;
не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем;
стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она
не смеет
не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел,
стал над ним и
стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
В роще он канарейку выпустил, так как она
не может далеко улететь после клетки, и
стал стрелять в нее, но
не попал.
Мысль, что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «
Стало быть,
не сказал и матери, может, никому, — представилось мне тотчас же, — вот характер!»
Я никогда
не ходил на аукционы, я еще
не позволял себе этого; и хоть теперешний «шаг» мой был только примерный, но и к этому шагу я положил прибегнуть лишь тогда, когда кончу с гимназией, когда порву со всеми, когда забьюсь в скорлупу и
стану совершенно свободен.
Я даже совсем
не сожалел одного господина, который ошибкою,
не расслышав, купил мельхиоровый молочник вместо серебряного, вместо двух рублей за пять; даже очень мне весело
стало.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро,
стал разглядывать:
не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего
не останется, так что я
стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Но все вдруг густо зашевелились; все
стали разбирать шляпы и хотели идти, — конечно,
не из-за меня, а им пришло время; но это молчаливое отношение ко мне раздавило меня стыдом. Я тоже вскочил.
— Но передать князю Сокольскому я тоже
не могу: я убью все надежды Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или
стать вором.
Но отца эта мысль испугала; он, по мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде очень любил,
стал чуть
не боготворить свою дочь, особенно после удара.
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть
не бросать свои деньги на ветер: за границей он
стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть
не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
Минута для меня роковая. Во что бы ни
стало надо было решиться! Неужели я
не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось дело.
И какой-нибудь Васин вразумляет меня тем, что у меня еще «пятьдесят лет жизни впереди и,
стало быть, тужить
не о чем».
Если б Колумб перед открытием Америки
стал рассказывать свою идею другим, я убежден, что его бы ужасно долго
не поняли.
Я повторяю: моя идея — это
стать Ротшильдом,
стать так же богатым, как Ротшильд;
не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели — об этом будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически.
Уж одно слово, что он фатер, — я
не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом
не сделаешься, а
станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что,
став Ротшильдом или даже только пожелав им
стать, но
не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки
не до такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то
стать даже и нищим; и
не до такой степени упорен, чтобы, даже и
став нищим,
не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Сомнения нет, что намерения
стать Ротшильдом у них
не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде,
не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью
стать Ротшильдом, — потребуется
не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
— Но уединения можно достигнуть вовсе
не топорщась
стать Ротшильдом. К чему тут Ротшильд?
С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильного сознания, я
стал не любить людей.
Не то что
не любить, а как-то
стали они мне тяжелы.
Могущество! Я убежден, что очень многим
стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения
не прошу.
Скажут, глупо так жить: зачем
не иметь отеля, открытого дома,
не собирать общества,
не иметь влияния,
не жениться? Но чем же
станет тогда Ротшильд? Он
станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего
не производил! Тех же мыслей я и теперь.
И
не половину бы отдал, потому что тогда вышла бы одна пошлость: я
стал бы только вдвое беднее и больше ничего; но именно все, все до копейки, потому что,
став нищим, я вдруг
стал бы вдвое богаче Ротшильда!
Я было
стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на руки, но он
не взял; впрочем, он знал, что у меня есть деньги, и верил мне.
Я особенно оценил их деликатность в том, что они оба
не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а
стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы
не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было
стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг
стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
Версиловского было очень немного, разве тонкость
стана,
не малый рост и что-то такое прелестное в походке.
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет…
стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может быть, и
не назначит, — но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
— Совсем нет,
не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты
стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего
не знает из моих приключений.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и,
стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую;
не беспокойся, я знаю конец ее.
Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я
стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о том
не догадывался и думал, что мы смеемся оттого, что нам весело.
Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по лицу; а через полгода так даже
стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб
не забывался.
Стемнело наконец совсем; я
стал перед образом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь, чтобы
не услыхала меня из кухни Агафья.
— Merci, друг, я сюда еще ни разу
не вползал, даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал, что это такое, но все-таки
не предполагал такой конуры, —
стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками,
стало быть, нет?
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он
стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе
не для болтовни и совсем
не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие цели.
Там, где касается, я
не скажу убеждений — правильных убеждений тут быть
не может, — но того, что считается у них убеждением, а
стало быть, по-ихнему, и святым, там просто хоть на муки.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а
стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было
не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще
не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда
не ломаешься в практических случаях?
— А что именно, я и до сих пор
не знаю. Но что-то другое, и, знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец
стало втрое при нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется
не забыв ни одной из предложенных мною наград.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху,
не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом,
не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а
стало быть, вздор; тем
не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
— Да уж по тому одному
не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И
стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Прежде всего мне
стала ужасно
не нравиться комната Васина.
Я было хотел взять какую-нибудь книгу от скуки, но
не взял: при одной мысли развлечь себя
стало вдвое противнее.