Неточные совпадения
Я
решился ехать еще и потому, что это вовсе
не мешало моей главной мечте.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти
решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было
решиться! Неужели я
не способен
решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Лучше вот что: если вы
решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще
не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь там своим убеждениям,
не вызвав князя и
решившись снести пощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно способное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
В конце Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на одну ночь я
решился пожертвовать, только чтоб
не ночевать у Версилова.
А потом, согласитесь сами, выскочить из спальни женщины мне уже показалось до того монстрюозным, что я
решился скорее молча выносить ваши плевки, но
не показываться…
Но несмотря даже на это, я
решился, и только
не успел письма отправить, потому что час спустя после вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве малодушия и эгоизма», — его собственные слова.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню,
решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу.
—
Не гордитесь,
не гордитесь. Еще только немножко
не гордитесь, минут пять всего. — Он опять посадил меня. Он видимо
не боялся моих жестов и возгласов; но я
решился дослушать.
Теперь должно все
решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного,
не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я
не рассержусь… то есть я хотел сказать —
не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Мне было все равно, потому что я
решился, и, кроме того, все это меня поражало; я сел молча в угол, как можно более в угол, и просидел,
не смигнув и
не пошевельнувшись, до конца объяснения…
Но я сегодня
решился об этом
не думать.
А я соскочу вниз и уйду; даже и бежать
не надо, потому что долго еще
не заметят…» Так я это все рассудил и — вдруг совсем
решился.
Но пока я молчал и даже
решился ничего
не обдумывать!
Я вот денег моих сей же час
решусь, и чины отдам, и кавалерию всю сей же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать
не могу.
— Если вы с сплетнями, — вскричал я вдруг,
не вытерпев, — то знайте, что я ни во что
не мешаюсь, я
решился бросить… все, всех, мне все равно — я уйду!..
Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза, в высшей степени достойны презрения, а отнюдь
не внимания, и если я
решаюсь упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
Мне нравилась его как бы простоватость, которую я наконец разглядел в нем, и некоторая привязанность его к нашему семейству, так что я
решился наконец ему простить его медицинское высокомерие и, сверх того, научил его мыть себе руки и чистить ногти, если уж он
не может носить чистого белья.
Я
решился не останавливать Ламберта на его подлостях, потому что он до того простодушно выкладывал их предо мной, что даже и
не подозревал, что я вдруг могу возмутиться; но я промямлил, однако, что
не хотел бы жениться только силой.
От Анны Андреевны я домой
не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы
решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Минута прошла. Странное это ощущение, когда
решаешься и
не можешь
решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него, между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
Я спускался с лестницы. Лестница была парадная, вся открытая, и сверху меня можно было видеть всего, пока я спускался по красному ковру. Все три лакея вышли и стали наверху над перилами. Я, конечно,
решился молчать: браниться с лакеями было невозможно. Я сошел всю лестницу,
не прибавляя шагу и даже, кажется, замедлив шаг.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту
не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще
не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и
решился передать письмо, например, Катерине Николаевне, то
не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
Читатель поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак
не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в такой обстановке. Да и
не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но
решиться, приступить и в самом деле исполнить — нет, это, я вам скажу, — характер!
— Несчастия выйдут — это наверно… у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я
решился — и кончено. Только, ради Бога, прошу вас —
не приводите ко мне вашего брата.
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, —
решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если
не захочет ждать, то запри дверь и
не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
Я остановил извозчика и перескочил к Тришатову. До сих пор
не понимаю, каким образом я мог так вдруг
решиться, но я вдруг поверил и вдруг
решился. Альфонсинка завопила ужасно, но мы ее бросили, и уж
не знаю, поворотила ли она за нами или отправилась домой, но уж я ее больше
не видал.