Неточные совпадения
К делу;
хотя ничего нет мудренее,
как приступить к какому-нибудь делу, — может быть, даже и ко всякому делу.
Да, действительно, я еще не смыслю,
хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до
какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что он сам не смыслит, и докажу ему это.
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака,
хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про этого «Антона Горемыку» он еще не далее
как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не
хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде,
как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не
хотел и унизил, тогда
как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Короче, со мной он обращался
как с самым зеленым подростком, чего я почти не мог перенести,
хотя и знал, что так будет.
Как следует в таких случаях, его мигом увезли за границу, но месяцев через пять он вдруг опять появился, и совершенно здоровый,
хотя и оставил службу.
Старику я не
хотел передавать, потому что не мог не заметить во весь этот срок,
как он трусит ее приезда.
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе,
как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже
хотел…
Ощущение было вроде
как перед игорным столом в тот момент, когда вы еще не поставили карту, но подошли с тем, что
хотите поставить: «
захочу поставлю,
захочу уйду — моя воля».
Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что-то
как бы уж слишком незлобивое и деликатное,
хотя собственное достоинство так и выставлялось во всем.
Я, может быть, лично и других идей, и
захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня,
как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно
хочу знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не
хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в
каком случае не оставлю —
как бы ни обернулось дело.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел дело сделать и
как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не
хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он
хочет… стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может быть, и не назначит, — но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас
как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но
как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед
хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
— Я просто вам всем
хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим видом, — о том,
как один отец в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Мама, а не помните ли вы,
как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только
как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже
хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так
как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего
захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
— Что же, продолжать о том,
как я
хотел бежать к вам от Тушара?
Ты, очевидно, раскаялся, а так
как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не
хочешь в другой раз на мне промахнуться.
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю,
как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я
хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
— Женщины? А я эту женщину
как раз видел сегодня! Вы, может быть, именно чтоб шпионить за ней, и
хотите меня оставить у князя?
— Так
какое же ты право имеешь вмешиваться в дела его? Это во-первых. А во-вторых, что ты этим
хочешь доказать?
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я
хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так
как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
«А зажечь, чтоб пред выстрелом опять потушить,
как и жизнь мою, не
хочу», — странно прибавил он чуть не в последней строчке.
Если
хотите, тут характернее всего то, что можно сделать логический вывод
какой угодно, но взять и застрелиться вследствие вывода — это, конечно, не всегда бывает.
А она бегала в адресный стол, узнала, где господин Версилов живет, пришла: «Сегодня же, говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну; он меня, говорит, оскорбить
хотел,
как Сафронов (это купец-то наш); только Сафронов оскорбил
как грубый мужик, а этот
как хитрый иезуит».
Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг
как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не
хочу понимать…
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если
хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете
как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так
как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А знаешь, я ужасно
хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— Возьми, Лиза.
Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею
как на вздор; но с тобой не вздор…
Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я
хочу сказать?..
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь
как я
хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
«
Как пятнадцать тысяч, что за дичь!» Сначала англичане рельсы подвести
хотели, поставить на рельсы и отвезти паром; но ведь чего же бы это стоило?
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал другого, главного,
хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
Я
хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал,
как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
— Э, полноте, говорите дело. Я
хочу знать, что именно мне делать и
как мне жить?
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими,
хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть,
как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
Версилов несколько раз намекал ему, что не в том состоит княжество, и
хотел насадить в его сердце более высшую мысль; но князь под конец
как бы стал обижаться, что его учат.
— Я не знаю, в
каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения,
как завет всякого, кто
хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль
хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит,
как огненная точка в глубокой тьме.
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде,
как будто он что-то
хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Он был очень раздражен,
хотел было сесть, но, взглянув на меня, не сел. Взгляд его
как будто и мне тоже проговорил: «Ты тоже зачем торчишь?»
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он
хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так
как я третировал его решительно свысока во все разы,
как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
Она имела право принимать к себе, кого
хотела, и употреблять все свое время,
как ей было угодно.
В свет она, в последний год, почти прекратила ездить,
хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для своей внучки, которую,
как я слышал, очень любила.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал,
как дурак, и
хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура,
как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда
хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте,
как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я
хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того,
как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите,
как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я
хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
Этот мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не
хочу пропустить, так
как весь Версилов вспоминается мне теперь не иначе
как со всеми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой, а я и не знал того!