Неточные совпадения
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться
еще раз и оправдываться было
бы для меня унизительно.
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было
бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про этого «Антона Горемыку» он
еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил
бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся
еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который
бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Что отец — это
бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Да его как раз
бы в нашу гимназию, да
еще в четвертый класс, — и премилый вышел
бы товарищ».
Но вместо приобретения выдержки я и теперь предпочитаю закупориться
еще больше в угол, хотя
бы в самом мизантропическом виде: «Пусть я неловок, но — прощайте!» Я это говорю серьезно и навсегда.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как
бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да
еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко
еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как
бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
— Крафт, вы к ним и
еще пойдете? — вдруг спросил я его. Он медленно обернулся ко мне, как
бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
Это правда, что появление этого человека в жизни моей, то есть на миг,
еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были
бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я
бы все-таки не избегнул.
То, что я бросил мою идею и затянулся в дела Версилова, — это
еще можно было
бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен,
еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя
бы, например, сперва кончить с гимназией.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких
еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся
бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали
еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало
бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я
еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается
еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь
еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай
бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли
бы он, что, может быть, я
бы и не вынес ротшильдских миллионов?
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел
бы печальную участь, если
бы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит
еще у меня на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.
Расставаясь, и, может быть, надолго, я
бы очень хотел от вас же получить ответ и
еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если
бы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась
бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то
еще время.)
Он
еще не успел и сесть, как мне вдруг померещилось, что это, должно быть, отчим Васина, некий господин Стебельков, о котором я уже что-то слышал, но до того мельком, что никак
бы не мог сказать, что именно: помнил только, что что-то нехорошее.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна,
еще мгновение, и наверно
бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
И затем исчезла как тень. Напоминаю
еще раз: это была исступленная. Версилов был глубоко поражен: он стоял как
бы задумавшись и что-то соображая; наконец вдруг повернулся ко мне...
Что ж
бы вы думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, „говорит, полную честность встречу, то сорок рублев и
еще донесу“.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было
бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но
еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Да
еще же
бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего не будет.
Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою душу, и даже в эту минуту, верите ли, я как
бы еще не пришел в себя.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы
еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него
еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как
бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
А «идея»? «Идея» — потом, идея ждала; все, что было, — «было лишь уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя идея», повторю
еще раз, что допускает решительно все уклонения; была
бы она не так тверда и радикальна, то я
бы, может быть, и побоялся уклониться.
— То есть это при покойном государе
еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как
бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я
еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда как
бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему все больше и больше.
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был тогда у меня, что за приемы! Я даже
еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б была возможность все теперь переделать, как
бы я сумел держать себя иначе!
Я с беспокойством посмотрел на часы, но не было
еще и двух; стало быть,
еще можно было сделать один визит, иначе я
бы пропал до трех часов от волнения.
Эта идея так же чудовищна, как и другая клевета на нее же, что она, будто
бы еще при жизни мужа, обещала князю Сергею Петровичу выйти за него, когда овдовеет, а потом не сдержала слова.
Улыбка все
еще не покидала ее, но и улыбка подчас как
бы вздрагивала.
— Ах, это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны! — воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как
бы стараясь закрыться рукой, — мне стыдно было
еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы у меня сидели…
— Это
еще совсем не решено, — проговорила она, как
бы испугавшись чего-то, в смущении.
— И только обманули меня тогда и
еще пуще замутили чистый источник в душе моей! Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я
бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
— Ничего не знаю решительно и даже не заметил
бы совсем, если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться. Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал у Анны Андреевны; она и там
еще была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны Андреевны?
Никогда в жизни я
еще не целовал его, никогда
бы я не мог вообразить, что он сам захочет.
К тому же сознание, что у меня, во мне, как
бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я
бы, может быть, убил себя
еще ребенком.
Но мне было все равно, и если
бы тут был и Матвей, то я наверно
бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его
еще давеча отпустил домой.
Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он — ей брат, да
еще говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть
бы и его сердце!
— Потом я, может быть, вам сообщу подробнее об этой нашей встрече, но теперь нахожу нужным предупредить вас, — загадочно проговорил Васин, — что он показался мне тогда как
бы в ненормальном состоянии духа и… ума даже. Впрочем, я и
еще имел один визит, — вдруг улыбнулся он, — сейчас перед вами, и тоже принужден был заключить об не совсем нормальном состоянии посетителя.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты
еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали
бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
— Ах,
еще раз предупреждаю вас, — поднялся и Версилов, — что здесь недалеко моя жена и дочь… а потому я
бы вас просил говорить не столь громко, потому что ваши крики до них долетают.
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось
бы еще и
еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись
еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю
еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как
бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная собой, — уж тебе-то, Александр Семенович, не говорить
бы вздору;
еще десяти лет от роду был, меня знал, какова я праздная, а от желчи сам целый год лечишь, вылечить не можешь, так это тебе же в стыд.
И вдруг Макар Иванович, все
еще бледный, с трясущимся телом и как
бы еще не опомнившись, повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом проговорил ей...
Только вот что, говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит,
еще горших бесчинств произносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, — все одно как
бы убиением?
Когда потом, выздоравливая, я соображал,
еще лежа в постели: что
бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? — то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!