Неточные совпадения
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не
просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и
было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Просить жалованья мне и потому
было досадно, что я уже положил отказаться от должности, предчувствуя, что принужден
буду удалиться и отсюда, по неминуемым обстоятельствам.
Потом, когда мы стали опять
пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и
просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня
было капитально важно, то я и
попросил Ефима тотчас же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось,
была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
В комнате, даже слишком небольшой,
было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву
было двадцать пять лет, и он
был женат. У жены
была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната
была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже
было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и
попросил садиться.
— Я сам знаю, что я, может
быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, — начал я, — но не
прошу прощения.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может
быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может
быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не
прошу.
Я припал к ней и стал
просить, чтоб унесла к себе, а что я
буду платить ежемесячно.
— Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так
просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я
был обижен.
— Я серьезно
попросил бы вас
быть скромнее, Андрей Петрович.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз
просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
Ясно
было, что говорили одушевленно и страстно и что дело шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и
просил, а другой не слушался и возражал.
И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и,
попросив хозяйку передать, что
был я, Долгорукий, побежал по лестнице.
Я
был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не
попросила.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него
была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас
попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
На мой настойчивый вопрос он сознался, что у него
есть и теперь занятие — счеты, и я с жаром
попросил его со мной не церемониться.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц
просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас
быть вам чем полезным?
Собираясь в Петербург, я решился дать всевозможные удовлетворения Андрею Петровичу, то
есть прямо, буквально,
просить у него прощения, в той самой форме, в какой он сам назначит.
— Я очень дурная. Она, может
быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама
просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
— Татьяны Павловны! Ведь я же вас
просила вчера передать, что
буду у ней в три часа?
— Я и не помню, что вы
просили ей передать. Да вы и не
просили: вы просто сказали, что
будете в три часа, — оборвал я нетерпеливо. Я не глядел на нее.
— Вы решительно — несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не
буду при вас сюда ездить! — и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и
попросил у них прощения.
— О, напротив, самый серьезный вопрос, и не вопрос, а почти, так сказать, запрос, и очевидно для самых чрезвычайных и категорических причин. Не
будешь ли у ней? Не узнаешь ли чего? Я бы тебя даже
просил, видишь ли…
— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик,
просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя, может
быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо
был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.
— Я вас
прошу быть свидетелем оскорбления, а вас
прошу пожаловать в участок, — проговорил Версилов.
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его
было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец
попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Он меня нарочно прислал и
просил передать, что «нуждается» в тебе, что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире,
будет неловко.
Он дал мне денег и обещал еще дать, но
просил и с своей стороны помочь ему: ему нужен
был артист, рисовальщик, гравер, литограф и прочее, химик и техник, и — с известными целями.
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него
просить денег! У него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика
была моей последней надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
Я
попросил его перейти к делу; все дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать
просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «Не то ведь ему очень, очень плохо может
быть, и не по моей уж воле; так иль не так?»
— Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и
есть тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто
было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в углу,
прошу тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
Барон Бьоринг
просил меня и поручил мне особенно привести в ясность, собственно, лишь то, что тут до одного лишь его касается, то
есть ваше дерзкое сообщение этой «копии», а потом вашу приписку, что «вы готовы отвечать за это чем и как угодно».
— Понимаю, слышал. Вы даже не
просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком
будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то
есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Я
попросил его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато из комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие.
Есть очень досадные люди на свете.
Младший, несмотря на то что она презрительно и брезгливо от него отмахивалась, как бы в самом деле боясь об него запачкаться (чего я никак не понимал, потому что он
был такой хорошенький и оказался так хорошо одет, когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал
просить ее повязать своему длинному другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички из Ламбертовых.
— Да, у меня
есть характер, побольше, чем у тебя, потому что ты в рабстве у первого встречного. Ты нас осрамил, ты у поляков, как лакей, прощения
просил. Знать, тебя часто били в трактирах?
Я еще раз
прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в голове; если б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно
было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне
было досадно.
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме,
просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Он ведь служил, стало
быть,
были и заслуги; он
был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
— Аркадий! — крикнул мне Версилов, — мигом беги к Татьяне Павловне. Она непременно должна
быть дома.
Проси немедленно. Возьми извозчика. Скорей, умоляю тебя!
Я слишком это поняла, но уже
было поздно; о да, я сама
была тогда виновата: мне надо
было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я
попросила не принимать вас в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь.
Твой чиновник врал мне Бог знает что; но тебя не
было, и я ушел, даже забыв
попросить передать тебе, чтоб ты немедля ко мне прибежал — и что же? я все-таки шел в непоколебимой уверенности, что судьба не может не послать тебя теперь, когда ты мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься!
— Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я
был на Рейне. Я не поехал к ней, а ей велел оставаться и ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поехал к ней
просить позволения жениться…
Просидев часа четыре с лишком в трактире, я вдруг выбежал, как в припадке, — разумеется, опять к Версилову и, разумеется, опять не застал дома: не приходил вовсе; нянька
была скучна и вдруг
попросила меня прислать Настасью Егоровну; о, до того ли мне
было!
У меня сердце сжалось до боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная просьба
была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что
была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он
просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал
попросить! Эту последнюю степень упадка духа
было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.
— Нет, нет, она сейчас тут
будет и
просила меня у вас посидеть.
Это я
прошу очень заметить читателя;
было же тогда, я полагаю, без четверти десять часов.
Да и не до того нам
было; мы говорили без умолку, потому что
было о чем, так что я, например, на исчезновение Марьи совсем почти и не обратил внимания;
прошу читателя и это запомнить.