Неточные совпадения
Я слышал от развратных людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов,
если б и
хотел, то не мог бы, кажется, иначе начать с моею матерью.
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не
хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (
если можно так о мечте выразиться).
Если же
захотят узнать, об чем мы весь этот месяц с ним проговорили, то отвечу, что, в сущности, обо всем на свете, но все о странных каких-то вещах.
— Cher… жаль,
если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже
хотел…
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице,
хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии,
если место будет, потому что в сущности не стоит).
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не
хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а
если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Я, может быть, лично и других идей, и
захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода,
если я даже и пальца не подыму.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать,
если к тому же и сами не
хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до такой степени
хочет, чтобы, например,
если уж никак нельзя иначе нажить, то стать даже и нищим; и не до такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим, не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Давить и мучить я никого не
хочу и не буду; но я знаю, что
если б
захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня,
если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не
хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
— Не понимаю; а впрочем,
если ты столь щекотлив, то не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь уверен… Впрочем, как
хочешь…
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу,
если он вдруг чего
захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Мама,
если не
захотите оставаться с мужем, который завтра женится на другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», —
хотите?
В виде гарантии я давал ему слово, что
если он не
захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что
если убит один князь, то остаются другие, но что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (
хотя князья апеллировать и не будут), но единственно для приличия.
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже лучше,
если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности,
хотя и имел довольно серьезные последствия.
Если вы
хотите про Версилова много узнать, вы ко мне приходите.
Если б вы даже были и с честными намерениями, то я не
хочу вашей милостыни.
—
Если бы вы
захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.
— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем,
если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто
хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная?
Если живет эта мысль
хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
— Ну
если уж очень того
хотите, то дворянство у нас, может быть, никогда и не существовало.
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не
хочу надо мной судей. Не
хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности?
Если он мне
хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но
если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и
если неправильна, то все равно. Я
хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и
хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду,
если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда
хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и
если вы
захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но
если не
хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю:
если это и так было, то я не рассержусь… то есть я
хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Хотя, впрочем, никакой вины не было, потому что
если и было что, то от вас все свято!
Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое дело мешается, так вот не угодно ли,
если уж непременно вмешаться
хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «
если уж так
захотели ввязываться в дела молодых людей».
Но мне было все равно, и
если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и
хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.
— А вам надо? В таком случае… я
хотел было… я думал было, что вы не
захотите… но,
если надо — то вот…
— Друг мой, что я тут мог? Все это — дело чувства и чужой совести,
хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и
если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае
если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни вышло и
хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, но, признаюсь вам,
если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я
хотела бы одного: вонзить ему в сердце нож, но только отвернувшись, из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
Я описываю и
хочу описать других, а не себя, а
если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать, как бы я ни желал того.
Если и не глуп его смех, но сам человек, рассмеявшись, стал вдруг почему-то для вас смешным,
хотя бы даже немного, — то знайте, что в человеке том нет настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись,
если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась душа;
хотя, может, и греховна такая мысль.
— Поди сюда, Лиза, и поцелуй меня, старую дуру,
если только
хочешь, — проговорила она неожиданно.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое
если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже
хочет жениться и чего ему не позволяют.
Да к тому же он взял все меры, мог знать даже день моего выхода, так что я никак не мог от него отвернуться,
если б даже
захотел того.
—
Если б он на меня поднял руку, то не ушел бы ненаказанный, и я бы не сидел теперь перед вами, не отомстив, — ответил я с жаром. Главное, мне показалось, что она
хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем, известно — против кого); и все-таки я поддался.
—
Если вы говорите, что вы предвидели, что меня доведут до этого, то со стороны Катерины Николаевны, разумеется, было лишь недоумение…
хотя правда и то, что она слишком уж скоро променяла свои добрые чувства ко мне на это недоумение…
И тогда,
если вы только
захотите что-нибудь сделать в его пользу, то сделайте это —
если только можете,
если только в вас есть великодушие и смелость… и, наконец,
если и вправду вы что-то можете сделать.
Ну мог ли бы я,
если б он любил ее,
хотеть тут жениться?
— Почему поздно? Не
хочу я идти и не пойду! Не дам я мной опять овладеть! Наплевать на Ламберта — так и скажите ей, и что
если она пришлет ко мне своего Ламберта, то я его выгоню в толчки — так и передайте ей!
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А
если я не так сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь в мысли это было почти так — вот потому я и сказала,
хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться…
— «Расстанемтесь, и тогда буду любить вас», буду любить — только расстанемтесь. Слушайте, — произнес он, совсем бледный, — подайте мне еще милостыню; не любите меня, не живите со мной, будем никогда не видаться; я буду ваш раб —
если позовете, и тотчас исчезну —
если не
захотите ни видеть, ни слышать меня, только… только не выходите ни за кого замуж!
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья,
если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а
если не
захочет ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья,
если сослужишь службу.
— Ступай ты с ней! — велела она мне, оставляя меня с Альфонсинкой, — и там умри,
если надо, понимаешь? А я сейчас за тобой, а прежде махну-ка я к ней, авось застану, потому что, как
хочешь, а мне подозрительно!
Но
хотел ли он того,
если даже и ждал?