Неточные совпадения
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не
считая футляра, это
была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы
были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;
были стишки...
Улыбка эта
была тем сквернее, что
была совершенно не умышленная, а невольная; видно
было, что он действительно и воистину
считал себя в эту минуту гораздо выше меня и умом и характером.
Я
был убежден, что Васин
считает этого господина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
Кстати, ведь действительно ужасно много
есть современных людей, которые, по привычке, все еще
считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким
были, а между тем и не замечают, что уже на фербанте.
По-настоящему, я совершенно
был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это
было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то
есть в самом нутре души, я
считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
То
есть я
считал это самым обыкновенным делом.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то
будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб
было так, и
будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и
считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона,
был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог
считать за большую честь даже кому бы то ни
было.
Мы
считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями… хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами самими, наконец,
будет.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал
было дрожащими руками
считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Постой, Лиза, постой, о, как я
был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце
считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже
было?
Было?
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя
считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то
есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо,
считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная маме чашка кофею
была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
О, он всех
считал такими же подлецами, как сам; повторяю, в нем
было какое-то простодушие подлеца, невинность подлеца…
— Да ведь несчастному князю Николаю Ивановичу почти и некуда спастись теперь от всей этой интриги или, лучше сказать, от родной своей дочери, кроме как на вашу квартиру, то
есть на квартиру друга; ведь вправе же он
считать вас по крайней мере хоть другом!..
Он оглядел меня очень внимательно, но не сказал ни слова, а Ламберт так
был глуп, что, сажая нас за одним столом, не
счел нужным нас перезнакомить, и, стало
быть, тот меня мог принять за одного из сопровождавших Ламберта шантажников.
Право, иной раз, вначале, я иногда подумывал, что она все еще
считает меня за своего барина и боится, но это
было совсем не то.
Впрочем, в встрече его с нею и в двухлетних страданиях его
было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна
была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден
был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я
считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила!
По незнанию дела, он его преувеличил, как бывает со многими, а потому уже стал
считать себя вправе
быть в высшей степени бесцеремонным.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась
было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то
есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что
считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может
быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это
было недавно; но я ей не верю и
считаю лишь за горькое слово.
Неточные совпадения
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так
считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Милон. Это его ко мне милость. В мои леты и в моем положении
было бы непростительное высокомерие
считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Дворянин, например,
считал бы за первое бесчестие не делать ничего, когда
есть ему столько дела:
есть люди, которым помогать;
есть отечество, которому служить.
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не
было о нем ни слуху, ни вести, то мы и
считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Г-жа Простакова. Не трудись по-пустому, друг мой! Гроша не прибавлю; да и не за что. Наука не такая. Лишь тебе мученье, а все, вижу, пустота. Денег нет — что
считать? Деньги
есть —
сочтем и без Пафнутьича хорошохонько.