Неточные совпадения
Сведения об этой, столь рано его оставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются
в моих материалах; да и много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло, до того он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря,
минутами, на поражающее как бы смирение его передо мною.
Находили
минуты,
в которые с характером его — по-видимому, трусливым и поддающимся — почти ничего нельзя было сделать.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему
в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел
в кабинете
минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех
минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Я не выстоял и десяти
минут, подвинулся было к подушке, потом к шкатулке, но
в решительную
минуту каждый раз осекался: предметы эти казались мне совсем невозможными.
Он жил
в маленькой квартире,
в две комнаты, совершенным особняком, а
в настоящую
минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги.
Он тотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом
в зеркало, остановился и целую
минуту пристально рассматривал свое лицо.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав
минуты две и все смотря куда-то
в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
— Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел на его лице
в ту
минуту.
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю
в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть
минуты, что и соблазнит.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного
в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни
в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог
в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на
минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного
в темноте.
Слишком мне грустно было иногда самому,
в чистые
минуты мои, что я никак не могу всего высказать даже близким людям, то есть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен.
Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило бы меня
в ту
минуту.
Бывали
минуты, когда Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и
в этом одном я ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко мне: я жил вверху
в светелке, под крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как
в ту
минуту она была счастлива моею покорностью.
Разумеется, я пренебрег отвечать.
В ту
минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился к ней...
— Как же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановны три раза гостила;
в первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был, во второй — когда тебе четвертый годок пошел, а потом — когда тебе шесть годков
минуло.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней
в Москве, может быть, были лучшей
минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда
в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
Версилов,
в первую
минуту, бессознательно держал себя сгорбившись, боясь задеть головой о потолок, однако не задел и кончил тем, что довольно спокойно уселся на моем диване, на котором была уже постлана моя постель.
— Об заклад побьюсь, что вы ему
в эту
минуту в чем-нибудь завидуете!
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя
в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь
в настроении
в высшей степени покаянном, и именно теперь,
в эту
минуту,
в тысячный раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть,
в сию
минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься
в практических случаях?
Mon ami, я бы не взял с собой
в Италию mademoiselle Сапожкову, будь уверен: я был чрезвычайно чист
в те
минуты.
Я, конечно, предлагал их
в ту
минуту искренно и, так сказать, с первым пылом, но потом, по прошествии столь многих
минут, я, естественно, мог одуматься… и рассчитывал, что он по крайней мере меня пощадит… или, так сказать, нас пощадит, нас с нею, подождет хоть по крайней мере.
Не понимаю, почему вдруг тогда на меня нашло страшное озлобление. Вообще, я с большим неудовольствием вспоминаю о некоторых моих выходках
в те
минуты; я вдруг встал со стула.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно
в ту
минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
Улыбка эта была тем сквернее, что была совершенно не умышленная, а невольная; видно было, что он действительно и воистину считал себя
в эту
минуту гораздо выше меня и умом и характером.
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно,
в ту
минуту думал, что я иду по улице и ругаюсь), — я все-таки ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор.
— Гм. — Он подмигнул и сделал рукой какой-то жест, вероятно долженствовавший обозначать что-то очень торжествующее и победоносное; затем весьма солидно и спокойно вынул из кармана газету, очевидно только что купленную, развернул и стал читать
в последней странице, по-видимому оставив меня
в совершенном покое.
Минут пять он не глядел на меня.
Увидав хозяйку, стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с нею
минуты две и, конечно, получив сведения, он уже осанисто и решительно воротился
в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся
в зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже не поглядев на меня, отправился к соседкам.
Прошло
минут десять, и вдруг,
в самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то, точь-в-точь как давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин, слышно было, как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим голосом, точно оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали…
Я отворил дверь как раз
в ту
минуту, когда он выпрыгнул
в коридор от соседок и, кажется, буквально, то есть руками, выпихнутый ими.
Я был у ней доселе всего лишь один раз,
в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через
минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Ошибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три
минуты, но он остался
в моей душе.
Я вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнюю
минуту, и совершенно не
в силах даже и теперь объяснить, каким образом случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился
в спальне Татьяны Павловны.
Через десять
минут, когда уже я был совсем готов и хотел идти за извозчиком, вошла
в мою светелку сестра.
Этот предсмертный дневник свой он затеял еще третьего дня, только что воротился
в Петербург, еще до визита к Дергачеву; после же моего ухода вписывал
в него каждые четверть часа; самые же последние три-четыре заметки записывал
в каждые пять
минут.
— Разве можно
в такую
минуту писать юмористическими выражениями?
— Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами… Ну кто может
в такую
минуту и
в такой записке к несчастной матери, — а мать она ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства.
В настоящую
минуту этот отказ уже облечен
в законную форму. Версилов не дарит, но признает
в этом акте полное право князей.
Я именно потому сознаюсь, что
в иные
минуты бываю совсем другой, выше и глубже.
Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою душу, и даже
в эту
минуту, верите ли, я как бы еще не пришел
в себя.
Я был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие, которого
в высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Я что-то пробормотал
в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью потряс их
в своих руках. Затем отвел князя и
минут с пять говорил с ним
в его спальне.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю
в одну
минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
«И к чему все эти прежние хмурости, — думал я
в иные упоительные
минуты, — к чему эти старые больные надрывы, мое одинокое и угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты и даже „идея“?
Да у него вся душа пела
в ту
минуту, когда он «дошел до начальства».
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и
в первую
минуту всегда с странным беспокойством заглядывал мне
в глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Он отмалчивался; но невозможно, чтоб не ненавидел меня
в те
минуты ужасно: я был
в слишком фальшивом положении и даже не подозревал того.
Они оставались там
минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы
в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но
в эту самую
минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.
— О, я не вам! — быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не посмел
в ту
минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще
в первый раз
в моей жизни. Дарзан
в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.