Неточные совпадения
Как это так выходит, что у
человека умного высказанное им гораздо глупее того, что
в нем остается?
Я это не раз замечал за собой и
в моих словесных отношениях с
людьми за весь этот последний роковой год и много мучился этим.
Любопытно, что этот
человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот
человек даже и теперь
в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Если она вовсе не была так хороша собой, то чем мог
в ней прельститься такой
человек, как тогдашний Версилов?
Вопрос этот важен для меня тем, что
в нем чрезвычайно любопытною стороною рисуется этот
человек.
Ибо об чем, о Господи, об чем мог говорить
в то время такой
человек, как Версилов, с такою особою, как моя мать, даже и
в случае самой неотразимой любви?
Итак, мог же, стало быть, этот молодой
человек иметь
в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Я был как выброшенный и чуть не с самого рождения помещен
в чужих
людях.
Я с самого детства привык воображать себе этого
человека, этого «будущего отца моего» почти
в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные
люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего
в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад
в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.
Я непременно должен узнать всю правду
в самый ближайший срок, ибо приехал судить этого
человека.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок,
в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был к старику, который желал «молодого
человека» к себе
в кабинет.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся
человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую
в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Иногда я с чрезвычайным недоумением всматривался
в этого
человека и задавал себе вопрос: «Где же это он прежде заседал?
В судах запирают же двери, когда дело идет о неприличностях; зачем же позволяют на улицах, где еще больше
людей?
Если б я был стомиллионный богач, я бы, кажется, находил удовольствие именно ходить
в самом стареньком платье и чтоб меня принимали за
человека самого мизерного, чуть не просящего на бедность, толкали и презирали меня: с меня было бы довольно одного сознания».
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит
в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных
людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
В первой комнате из прихожей стояла толпа,
человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько
человек из одетых «чисто».
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще
в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой,
в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как
люди делают!
Сам он не стоит описания, и, собственно,
в дружеских отношениях я с ним не был; но
в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне
человека, только что тот вернется из Вильно.
В комнате, даже слишком небольшой, было
человек семь, а с дамами
человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а
в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого
человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет,
в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли
в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского
человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Чтоб вылечить такого
человека, надо
в таком случае изменить самое это чувство, что возможно не иначе как заменив его другим, равносильным.
—
Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был
в восхищении от его идеи.
— Это — очень гордый
человек, как вы сейчас сами сказали, а многие из очень гордых
людей любят верить
в Бога, особенно несколько презирающие
людей. У многих сильных
людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться. Сильному
человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед
людьми, — разумеется, сами не ведая, как это
в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что
в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
— Нынче безлесят Россию, истощают
в ней почву, обращают
в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись
человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо
в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся
в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей,
в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны,
в три года супружества
в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Марья Ивановна, передавая все это мне
в Москве, верила и тому и другому варианту, то есть всему вместе: она именно утверждала, что все это могло произойти совместно, что это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти
в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего
человека и, вдобавок, с подлостью.
— Вам очень дорог этот
человек? — спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел на его лице
в ту минуту.
— Мне
в вас нравится, Крафт, то, что вы — такой вежливый
человек, — сказал я вдруг.
Это правда, что появление этого
человека в жизни моей, то есть на миг, еще
в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
И признаюсь
в этом с негодованием и искренно, я всегда выдавал себя сам словами и торопился, а потому и решился сократить
людей.
В Петербурге же столько аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и нуждающихся
людей, что невозможно, купив вещь за столько-то, не продать ее несколько дороже.
Слишком мне грустно было иногда самому,
в чистые минуты мои, что я никак не могу всего высказать даже близким
людям, то есть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен.
К тому же и не находил ничего
в обществе
людей, как ни старался, а я старался; по крайней мере все мои однолетки, все мои товарищи, все до одного, оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.
Между тем, казалось бы, обратно:
человек настолько справедливый и великодушный, что воздает другому, даже
в ущерб себе, такой
человек чуть ли не выше, по собственному достоинству, всякого.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один,
в самом полном уединении, без ходящих кругом
людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли
в рассудочную форму действительности.
Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется
в обществе
человек в восемь пядей во лбу — и я погиб.
Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б захотел погубить такого-то
человека, врага моего, то никто бы мне
в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
Да, моя «идея» — это та крепость,
в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех
людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе.
Возвращаясь
в тот же день, я заметил
в вагоне одного плюгавенького молодого
человека, недурно, но нечисто одетого, угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой
человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу
в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я взял лукошко и внес
в кухню и тотчас нашел сложенную записку: «Милые благодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас будем завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с днем тезоименитства; неизвестные вам
люди».
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но
в другом флигеле, жил очень бедный столяр,
человек уже пожилой и пивший; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка.
— Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый
человек выигрывает, даже
в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, — между тем ты
человек, очевидно, умный и
в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж больше отмстить
людям за свое ничтожество.
Я с замиранием следил за комедией;
в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные пальца на ноге его
люди.