Неточные совпадения
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что
все это было не вредно. Мы просидели с
минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла…
Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Главное, я был сбит тем, что князь так закричал на меня три
минуты назад, и
все еще не знал: уходить мне или нет.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет
весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете
минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех
минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что
все у меня заволоклось.
Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, тем более если
все продолжается одну
минуту.
— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из
всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту
минуту!
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав
минуты две и
все смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Слишком мне грустно было иногда самому, в чистые
минуты мои, что я никак не могу
всего высказать даже близким людям, то есть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен.
— Как же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановны три раза гостила; в первый раз приезжала, когда тебе
всего годочек от роду был, во второй — когда тебе четвертый годок пошел, а потом — когда тебе шесть годков
минуло.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть, были лучшей
минутой всей жизни моей! Мы
все еще тогда были так молоды… и
все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту
минуту, в тысячный раз может быть, бессильно жалею обо
всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
— Друг мой, я с тобой согласен во
всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию
минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Сознав
все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять
минут будет только нарастать.
Я был у ней доселе
всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через
минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Ошибаться я не мог: я слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда
всего три
минуты, но он остался в моей душе.
Помню еще, что меня
всего охватила мало-помалу довольно чувствительная нервная дрожь, которая и продолжалась несколько
минут, и даже
все время, пока я был дома и объяснялся с Версиловым.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех
минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете,
всего лучше помиритесь“.
И потемнел у ней
весь лик с той самой
минуты и до самого конца.
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от
всего выигранного им наследства. В настоящую
минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь
всю.
Всю в одну
минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
«И к чему
все эти прежние хмурости, — думал я в иные упоительные
минуты, — к чему эти старые больные надрывы, мое одинокое и угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты и даже „идея“?
Да у него
вся душа пела в ту
минуту, когда он «дошел до начальства».
Они оставались там
минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но в эту самую
минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом
все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.
— Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь,
минут пять
всего. — Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов; но я решился дослушать.
— Без десяти
минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы.
Все время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
Теперь должно
все решиться,
все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на
все это, именно сейчас, в теперешнюю
минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно, он в ту
минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово «он тебе
все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я
весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
Этот мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не хочу пропустить, так как
весь Версилов вспоминается мне теперь не иначе как со
всеми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него
минуты. Роковой, а я и не знал того!
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую
минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и
все это для большей полноты наслаждения.
— Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец
все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту
минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и
все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла
минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
Кончилось обмороком, но на одну лишь
минуту; я опомнился, приподнялся на ноги, глядел на него и соображал — и вдруг
вся истина открылась столь долго спавшему уму моему!
Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я
весь покраснел. Я, естественно, не мог быть в ту
минуту добрым.
Может быть, ему слишком уж ярко, при болезненном настроении его, представилась в эту
минуту вчерашняя смешная и унизительная роль его перед этой девицей, в согласии которой, как оказывалось теперь, он был
все время так спокойно уверен.
Даже и теперь, когда
все это пишу, я
минутами люблю думать об игре!
— И однако,
всего будет вернее, если вы их примете в точном смысле. Я, видите ли, страдаю припадками и… разными расстройствами, и даже лечусь, а потому и случилось, что в одну из подобных
минут…
Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я
все понял и —
все потерял в одну
минуту! Вдруг я увидел маму; она сошла сверху и робко оглядывалась.
«Да, я в нем
все проглядел и ничего не уразумел, — мерещилось мне
минутами.
Все это произошло, впрочем, по крайней мере с одной стороны, в высшей степени натурально: он просто возвращался с одного ночного своего занятия (какого — объяснится потом), полупьяный, и в переулке, остановясь у ворот на одну
минуту, увидел меня.
Кажется, я
минут на десять или более забылся совсем, заснул, но взвизгнула болонка, и я очнулся: сознание вдруг на мгновение воротилось ко мне вполне и осветило меня
всем своим светом; я вскочил в ужасе.
— Вы
все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с той
минуты, как вошел к нему.
Ботаника совершенно знает, как растет дерево, физиолог и анатом знают даже, почему поет птица, или скоро узнают, а что до звезд, то они не только
все сосчитаны, но всякое движение их вычислено с самою минутною точностью, так что можно предсказать, даже за тысячу лет вперед,
минута в
минуту, появление какой-нибудь кометы… а теперь так даже и состав отдаленнейших звезд стал известен.
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в Бога не верует, и вы под такую
минуту попали — вот и
все, — сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
Я изо
всех сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую
минуту.
В
минуту падения она вскочила, как и
все, и стояла,
вся помертвев и, конечно, страдая, потому что была
всему причиною, но услышав такие слова, она вдруг, почти в мгновение,
вся вспыхнула краской стыда и раскаяния.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту
минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я, говорит, самый первый доктор, меня
вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.
Так или этак, а весьма может быть, что и Анна Андреевна, даже и при таком приступе, не смутилась ни на
минуту, а отлично сумела сдержать себя и выслушать шантажника, говорившего своим слогом — и
все из «широкости».
Представьте: мне теперь, вот в эту самую
минуту, как я пишу, кажется, что я уже тогда знал во
всех подробностях, зачем я рвался к нему, тогда как, опять-таки, я еще ничего не знал.
Разумеется,
все бы это обошлось потом само собой и обвенчалась бы она несомненно и сама без приказаний и колебаний, но в настоящую
минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и так унижена была этою любовью даже в собственных глазах своих, что решиться ей было трудно.
Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был
весь чем-то проникнут, с ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но в первые
минуты я решительно ничего не понимал.
Но она уже прочла в лице моем, что я «знаю». Я быстро неудержимо обнял ее, крепко, крепко! И в первый раз только я постиг в ту
минуту, во
всей силе, какое безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над
всей судьбой этой… добровольной искательницы мучений!