Неточные совпадения
Упоминаю, однако же, для обозначения впредь, что он прожил в свою жизнь три состояния, и весьма даже крупные,
всего тысяч на четыреста с лишком и, пожалуй,
более.
Он не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу
всю и особенно житие некоторых святых, но
более понаслышке), не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению, — вот он каков был тогда.
Напротив, скажу теперь вперед, что быть
более чистой душой, и так потом во
всю жизнь, даже трудно себе и представить.
Впрочем, он был еще вовсе не старик, ему было
всего сорок пять лет; вглядываясь же дальше, я нашел в красоте его даже что-то
более поражающее, чем то, что уцелело в моем воспоминании.
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о том, что
все еще была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько
более тысяч.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что
все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла…
Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Все, что предполагал или делал князь, во
всей этой куче его родных и «ожидающих» тотчас же возбуждало интерес и являлось событием, — тем
более его внезапное пристрастие ко мне.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для
более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у
всех должны опуститься руки и…
Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, тем
более если
все продолжается одну минуту.
В результате выставлялась очевидная подлость Версилова, ложь и интрига, что-то черное и гадкое, тем
более что кончилось действительно трагически: бедная воспламененная девушка отравилась, говорят, фосфорными спичками; впрочем, я даже и теперь не знаю, верен ли этот последний слух; по крайней мере его
всеми силами постарались замять.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще
более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во
всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Я уже предупредил, что простейшие идеи понимаются
всех труднее; теперь прибавлю, что и излагаются труднее, тем
более что я описывал «идею» еще в прежнем виде.
— Мама! простите мою вспышку, тем
более что от Андрея Петровича и без того невозможно укрыться, — засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить
все в шутку.
У меня накипело. Я знал, что
более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, — а потому, накануне
всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
А нас, воспитанников, было у него
всего человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора, и
все мы у него жили совершенно на семейном положении,
более под присмотром его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника.
Но
всего более поразило меня впоследствии, и именно впоследствии, а не вначале (прибавил Версилов) — то, что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя, чрезвычайно красив.
— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда?
Все равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам
всем, что есть святого, разговор этот и
все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, что узнал ваши секреты? Тем
более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же, так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем
более что было не
более листа кругом и заметки
все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о
всем, что на ум взбредет.
Всего более волновало меня мое собственное положение, что вот уже я «порвал», и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем
все новое.
Если не половина, то
все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем
более что документ не имел решительного значения, а процесс им уже выигран.
— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он становился
все более и
более озабочен, — я слишком знаю, что этот человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное расположение идей…
— А мне так кажется, что это ужасно смешно… на иной взгляд… то есть, разумеется, не на собственный мой. Тем
более что я Долгорукий, а не Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска, то, стало быть, вы меня и во
всем остальном обманываете?
Из всеобщей политики и из социальных вопросов я почти ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей «идеи»,
всего более меня и тревожили.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще
более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему
все больше и больше.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо
всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще
более повернулось к ней.
Пока я говорил, она подымалась с места и
все более и
более краснела; но вдруг как бы испугалась чего-то, какой-то черты, которую не надо бы перескакивать, и быстро перебила меня...
Настало что-то неопределенное и расстроенное; он
все более и
более становился рассеян.
А так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы
вся тонкость ума и расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть — то, естественно, я должен был тогда
все более и
более раздражаться, видя, что поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка.
Впрочем, она пробыла у меня полминуты, ну, положим,
всю минуту, только уж не
более.
Я был бесконечно изумлен; эта новость была
всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебе приду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу, еще
более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.
Мне было
все равно, потому что я решился, и, кроме того,
все это меня поражало; я сел молча в угол, как можно
более в угол, и просидел, не смигнув и не пошевельнувшись, до конца объяснения…
Он смотрел пристально, но улыбка его раздвигалась
все более и
более и решительно переходила в смех.
Кажется, я минут на десять или
более забылся совсем, заснул, но взвизгнула болонка, и я очнулся: сознание вдруг на мгновение воротилось ко мне вполне и осветило меня
всем своим светом; я вскочил в ужасе.
Этот смех его
всего более на меня подействовал.
Меня
всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.
Когда Версилов передавал мне
все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо
более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.
Характер этих рассказов был странный, вернее то, что не было в них никакого общего характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то, что
все более или менее были умилительны.
Но из слов моих все-таки выступило ясно, что я из
всех моих обид того рокового дня
всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта.
Другой бы на его месте трусил и
все бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их
всех подлыми; такой усумниться не мог, тем
более что уже выпытал у Анны Андреевны
все главнейшие подтверждения.
— Ты прав, но ни слова
более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я
всю ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
Он осекся и опять уставился в меня с теми же вытаращенными глазами и с тою же длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся
все более и
более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг как бы сотрясло меня: я вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне об аресте Васина.
— Мадье де Монжо? — повторил он вдруг опять на
всю залу, не давая
более никаких объяснений, точно так же как давеча глупо повторял мне у двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с места, Ламберт выскочил из-за стола, бросился было к Андрееву, но, оставив его, подскочил к полякам и принялся униженно извиняться перед ними.
Нас, может быть,
всего только тысяча человек — может,
более, может, менее, — но
вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.
Нельзя
более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств,
вся история их — мне милей, чем Россия.
Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он маму
более, так сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою простою любовью, то тотчас же и не захотел этой любви — вероятнее
всего с непривычки.
— Ах нет-с, — шагнула она ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя меня, — вы уж повремените так спешить. Тут дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для
всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак не могут
более дожидаться… уж это я вас уверяю честью… а потом и решение примете.
Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая
все более и
более голос, вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том, то передам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире!
Таким образом, Анна Андреевна поставлена была в чрезвычайно неловкое положение, тонко понимая своим женским чутьем, что малейшим наговором на Катерину Николаевну, перед которой князь тоже благоговел, а теперь даже
более, чем всегда, и именно потому, что она так благодушно и почтительно позволила ему жениться, — малейшим наговором на нее она оскорбила бы
все его нежные чувства и возбудила бы в нем к себе недоверие и даже, пожалуй, негодование.
Таким образом, на этом поле пока и шла битва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них
более удивляться, и, по обыкновению
всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что начал страдать и винить во
всем одного себя.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во
всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже
все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над
всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем
более что я не уверен…