Неточные совпадения
Лебедев кончил
тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, — до конца предстоявшего ему пути
выходило версты три, и он решился взять извозчика.
— Гм. Я опасаюсь не
того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам
выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
—
То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и
выйдет, как теперь
вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь,
то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и
выходит, что я хоть и рад людям… хорошим,
то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный человек, каким кажетесь на словах,
то затруднений и тут между нами
выйти не может.
Это была девушка, хотя и с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла
выйти за Тоцкого даже охотно, и если бы дала слово,
то исполнила бы его честно.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что он так напуган еще пять лет назад, что не может даже и теперь совсем успокоиться, до
тех пор, пока Настасья Филипповна сама не
выйдет за кого-нибудь замуж.
По одной стороне коридора находились
те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме
того, по
той же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и
выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю;
тот торопливо бросил князя и
вышел, несмотря на
то что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
— Я сказала, что если она сюда войдет,
то я отсюда
выйду и тоже слово сдержу, — сказала Варя.
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж не
выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. Как! Вы решаетесь наконец нас оставить, князь! — закричал он князю, увидав, что
тот встает с места.
Князь обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но, увидев по болезненному выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало
той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и
вышел молча.
— В
том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и
вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.
Если бы даже и можно было каким-нибудь образом, уловив случай, сказать Настасье Филипповне: «Не
выходите за этого человека и не губите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, и мне говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать», —
то вряд ли это
вышло бы правильно во всех отношениях.
— То-то и есть что нет,
вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем
то есть роде.
Я бы и замуж давно могла
выйти, да и не
то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже мерзко.
А веришь иль нет, я, года четыре
тому назад, временем думала, не
выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича?
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды
то на князя,
то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел,
вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Враги Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до
того уже сконфужен от всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу
выйти; но он и в самом деле что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался.
Варвара Ардалионовна в
ту же зиму
вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак
тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться в помощи и почти что в уходе за ним.
Дело в
том, что всего две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о
том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово
выйти за него замуж.
Впоследствии, когда Варя уже
вышла замуж, Нина Александровна и Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский полк; что же касается до генерала Иволгина,
то с ним почти в
то же самое время случилось одно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение.
— «Я тебя, говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не
то что женой твоей быть». — «А я, говорю, так не
выйду, один конец!» — «А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота и вышвырнет». Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.
— Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не
выходил, на коленки перед ней становился: «Умру, говорю, не
выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без тебя теперь буду?» Точно сумасшедшая она была весь
тот день,
то плакала,
то убивать меня собиралась ножом,
то ругалась надо мной.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а
выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о
том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
А коли
выйду за тебя, прибавила,
то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся».
— Ты. Она тебя тогда, с
тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что
выйти ей за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это мне сама так прямо в лицо и говорила. Тебя сгубить и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно
выйти, — вот каково она меня почитает, это тоже заметь!
Перешли чрез площадку первого этажа и позвонили у двери, противоположной
той, из которой они
вышли.
В «Весах» сказали ему, что Николай Ардалионович «
вышли еще поутру-с, но, уходя, предуведомили, что если на случай придут кто их спрашивать,
то чтоб известить, что они-с к трем часам, может быть, и придут-с.
Значит, эта вещь заключала в себе такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание даже в
то самое время, когда он был в таком тяжелом смущении, только что
выйдя из воксала железной дороги.
Но он
вышел не с
тем уже видом, с каким звонил к Филисовой.
Да, это были
те самые глаза (и в
том, что
те самые, нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе, когда он
выходил из вагона Николаевской железной дороги;
те самые (совершенно
те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина.
Она тотчас же встала, все по-прежнему серьезно и важно, с таким видом, как будто заранее к
тому готовилась и только ждала приглашения,
вышла на средину террасы и стала напротив князя, продолжавшего сидеть в своих креслах.
Всю первоначальную аффектацию и напыщенность, с которою она выступила читать, она прикрыла такою серьезностью и таким проникновением в дух и смысл поэтического произведения, с таким смыслом произносила каждое слово стихов, с такою высшею простотой проговаривала их, что в конце чтения не только увлекла всеобщее внимание, но передачей высокого духа баллады как бы и оправдала отчасти
ту усиленную аффектированную важность, с которою она так торжественно
вышла на средину террасы.
А между
тем, как ни припоминал потом князь,
выходило, что Аглая произнесла эти буквы не только без всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже какого-нибудь напирания на эти буквы, чтобы рельефнее выдать их затаенный смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые буквы и были в балладе, и что так было в книге напечатано.
Ведь если господин Бурдовский окажется теперь не «сын Павлищева»,
то ведь в таком случае требование господина Бурдовского
выходит прямо мошенническое (
то есть, разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и дело, что его обманули, потому-то я и настаиваю, чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что он достоин сожаления, по своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе ведь он тоже
выйдет по этому делу мошенником.
Между
тем Гаврила Ардалионович, до сих пор державшийся в стороне и молчавший упорно,
вышел по приглашению князя вперед, стал подле него и спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему князем делу. Все разговоры умолкли мгновенно. Все слушали с чрезвычайным любопытством, особенно вся компания Бурдовского.
Далее я бы мог объяснить, как ваша матушка еще десятилетним ребенком была взята господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною родней Павлищева, думали даже, что он женится на своей воспитаннице, но кончилось
тем, что она
вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста.
— Позвольте, господа, — вскричал Гаврила Ардалионович, развернувший между
тем пакет с деньгами, — тут вовсе не двести пятьдесят рублей, а всего только сто. Я для
того, князь, чтобы не
вышло какого недоумения.
Но когда Варя
вышла от Лизаветы Прокофьевны и простилась с девицами,
то те и не знали, что ей отказано от дому раз навсегда и что она в последний раз с ними прощается.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя,
то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много
вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Ничего этого, по-настоящему, не было,
то есть никакой сознательно поставленной цели, а все-таки, в конце концов,
выходило так, что семейство Епанчиных, хотя и очень почтенное, было всё же какое-то не такое, каким следует быть вообще всем почтенным семействам.
«Чрезвычайно странные люди!» — подумал князь Щ., может быть, в сотый уже раз с
тех пор, как сошелся с ними, но… ему нравились эти странные люди. Что же касается до князя,
то, может быть, он ему и не слишком нравился; князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все
вышли на прогулку.
То-то ты в отставку заблаговременно
вышел, хитрец!
Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мне пересказали,
то есть насчет
того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел
выйти в отставку!
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы
то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для
того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и
вышла.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“,
то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо,
то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я
вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в
ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Мне, конечно, всё равно будет, но теперь (и, может быть, только в эту минуту) я желаю, чтобы
те, которые будут судить мой поступок, могли ясно видеть, из какой логической цепи выводов
вышло мое «последнее убеждение».
Как одолеть их, когда не победил их теперь даже
тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Талифа куми», — и девица встала, «Лазарь, гряди вон», — и
вышел умерший?
Поднялся шум; Лебедев горячился и
выходил уже из меры; Фердыщенко приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на
том, что никто не застрелится. Евгений Павлович молчал.