Неточные совпадения
Было так сыро
и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо
и влево от дороги, трудно
было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.
На нем
был довольно широкий
и толстый плащ без рукавов
и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом
и на
такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
Оказалось, что
и это
было так: белокурый молодой человек тотчас же
и с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то
есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько
и не удивился тогда, что мне туда не ответили. Я
так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с.
Так что даже
и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то
есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно
и должно, я об лице-с, да
и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже
и слух затих-с.
—
И не давай!
Так мне
и надо; не давай! А я
буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой
буду плясать. Польсти, польсти!
Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит,
и что Сенька-брат порешит,
так тому
и быть.
Ан та самая Настасья Филипповна
и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна
есть Барашкова,
так сказать, даже знатная барыня,
и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком
и раскапиталистом, членом компаний
и обществ,
и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
Правда, тут уже не все
были розы, но
было зато
и много
такого, на чем давно уже начали серьезно
и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды
и цели его превосходительства.
— Уверяю вас, что я не солгал вам,
и вы отвечать за меня не
будете. А что я в
таком виде
и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— О, почти не по делу! То
есть, если хотите,
и есть одно дело,
так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных,
и, кроме меня с нею, Мышкиных больше
и нет.
А
так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то
и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь
так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции не имеет, потому что умный князь
и с амбицией не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть,
и в том
и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Да вот сидел бы там,
так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало
быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
Хотя князь
был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а невозможно
было не поддержать
такой учтивый
и вежливый разговор.)
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему
была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним,
так что оторваться, кажется, не хотелось; может
быть, тоже
был человек с воображением
и попыткой на мысль.
Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания
и раны, мука телесная,
и, стало
быть, все это от душевного страдания отвлекает,
так что одними только ранами
и мучаешься, вплоть пока умрешь.
Может
быть,
и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают».
Камердинер, хотя
и не мог бы
так выразить все это, как князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял, что видно
было даже по умилившемуся лицу его.
«Он, должно
быть, когда один, совсем не
так смотрит
и, может
быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю.
—
Так вас здесь знают
и наверно помнят. Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу… Он сейчас
будет свободен. Только вы бы… вам бы пожаловать пока в приемную… Зачем они здесь? — строго обратился он к камердинеру.
— Это могло
быть, но не иначе, как по вашему приглашению. Я же, признаюсь, не остался бы
и по приглашению, не почему-либо, а
так… по характеру.
— Ну, стало
быть,
и кстати, что я вас не пригласил
и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить:
так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова не может
быть, — хотя мне, разумеется, весьма
было бы лестно, — то, стало
быть…
— То, стало
быть, вставать
и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но
так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может
быть, оно
так и надо… Да
и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да
и Елизавета Прокофьевна, может
быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
Я, признаюсь,
так и рассчитывал, что, может
быть, Елизавета Прокофьевна вспомнит, что я ей писал.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле
такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй,
и приятно
будет познакомиться; только видите, я человек занятой,
и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть
и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу,
так и выходит, что я хоть
и рад людям… хорошим, то
есть… но… Впрочем, я
так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
И наконец, мне кажется, мы
такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй,
и не может
быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только
так кажется, что нет точек общих, а они очень
есть… это от лености людской происходит, что люди
так промеж собой на глаз сортируются
и ничего не могут найти…
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю
и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею
и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился
и учился в Швейцарии, на дорогу,
и дал ровно вплоть,
так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно,
и я нуждаюсь в совете, но…
— Да
и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может
быть, действительно миллион сидит
и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Генерал
был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился к князю,
и, казалось, по лицу его вдруг прошла беспокойная мысль, что ведь князь
был тут
и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно
была вполне успокоиться.
Генерал вышел,
и князь
так и не успел рассказать о своем деле, о котором начинал
было чуть ли не в четвертый раз.
—
Так вам нравится
такая женщина, князь? — спросил он его вдруг, пронзительно смотря на него.
И точно будто бы у него
было какое чрезвычайное намерение.
И хотя он еще накануне предчувствовал, что
так именно
и будет сегодня по одному «анекдоту» (как он сам по привычке своей выражался),
и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя
и не сердились на него, но все-таки
и тут
было тоже как бы что-то особенное.
Правда, генерал, по некоторым обстоятельствам, стал излишне подозрителен; но
так как он
был отец
и супруг опытный
и ловкий, то тотчас же
и взял свои меры.
Собой она
была очень хороша, хотя
и не
так эффектна.
Слух этот оказался потом не во всех подробностях верным: свадьба
и тогда
была еще только в проекте,
и все еще
было очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел с этого времени чрезвычайный переворот.
Тот изумился, начал
было говорить; но вдруг оказалось, почти с первого слова, что надобно совершенно изменить слог, диапазон голоса, прежние темы приятных
и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе с
таким успехом, логику, — всё, всё, всё!
Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно много знала
и понимала, —
так много, что надо
было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести
такие сведения, выработать в себе
такие точные понятия.
Так по крайней мере она выражалась; всего, что
было у ней на уме, она, может
быть,
и не высказала.
Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не могло
быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось
и приняло
такую прекрасную форму.
С другой стороны,
было очевидно, что
и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже
и скандала не могла бы сделать значительного, потому что
так легко ее можно
было всегда ограничить.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно
было очень много ума
и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой,
и чтоб ему, скептику
и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии
была самое себя погубить, безвозвратно
и безобразно, Сибирью
и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала
такое бесчеловечное отвращение.
А
так как свадьба действительно
была еще только в намерении, то Афанасий Иванович смирился
и уступил Настасье Филипповне.
Если не то,
так другое: Настасьей Филипповной можно
было щегольнуть
и даже потщеславиться в известном кружке.
Первоначально положено
было испытать средства самые мягкие
и затронуть,
так сказать, одни «благородные струны сердца».
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма
и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра
и ей, то поняла бы, что ему давно странно
и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая
так прекрасно могла бы воскреснуть в любви
и в семействе
и принять
таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может
быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело
и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае
и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи,
и что хотя
и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена
была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло,
так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает
быть так напуганным.
Под конец она даже
так разгорячилась
и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем,
было так естественно), что генерал Епанчин
был очень доволен
и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий
и теперь не совсем поверил,
и долго боялся, нет ли
и тут змеи под цветами.