Неточные совпадения
К большому и (таково
сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение,
то его бы не приняли.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с
того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного
сердца.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей,
то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного
сердца Настасьи Филипповны.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в
сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано,
то сделано, что прошло,
то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в
том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое
сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь
того же требовать от сестры…
— И судя по
тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем
сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
Между
тем тому прошло чуть не тридцать пять лет; но никогда-то я не мог оторваться, при воспоминании, от некоторого, так сказать, скребущего по
сердцу впечатления.
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь от доброго
сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что…
того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к
сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да плут, вот беда; да к
тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня
сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о
том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
Но главное
то, что всего яснее и скорее на русском
сердце это заметишь, и вот мое заключение!
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего
сердца была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать,
тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и
то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Человек известный, князь, с состоянием, человек хороший и ко всему
тому пришелся ей по
сердцу, чего уж, кажется, лучше?
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по
сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось,
тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
— Милый князь, — как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ., переглянувшись кое с кем из присутствовавших, — рай на земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай — вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному
сердцу. Перестанемте лучше, а
то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…
Стало быть, была же мысль сильнейшая всех несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и всего
того ада, которого бы и не вынесло
то человечество без
той связующей, направляющей
сердце и оплодотворяющей источники жизни мысли!
— Я видел настоящего толкователя Апокалипсиса, — говорил генерал в другом углу, другим слушателям, и, между прочим, Птицыну, которого ухватил за пуговицу, — покойного Григория Семеновича Бурмистрова:
тот, так сказать, прожигал
сердца.
Когда я пробовал разогнать этот мрак,
то она доходила до таких страданий, что мое
сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом ужасном времени.
— Если так,
то вы человек без
сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского,
то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея
сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея
сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем вицмундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в вицмундире весь вечер.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к
сердцу несчастье мое! Я не стою
того.
То есть я один не стою
того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в
то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем
сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
«Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю себя
тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты
сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.
Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче.
Сердце его стучало, мысли путались, и всё кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и
том же видении,
то же видение опять предстало ему.
Та же женщина вышла из парка и стала пред ним, точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она схватила его руку и крепко сжала ее. «Нет, это не видение!»
В том-то и дело, что умный «обыкновенный» человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим,
тем не менее сохраняет в
сердце своем червячка сомнения, который доводит до
того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется,
то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием.
Глубокое и беспрерывное самоощущение своей бесталанности и в
то же время непреодолимое желание убедиться в
том, что он человек самостоятельнейший, сильно поранили его
сердце, даже чуть ли еще не с отроческого возраста.
И так мне в глаза и заглядывает, с наслаждением с каким-то; мамаше он, наверно,
то же сказал, единственно из удовольствия
сердце ей разорвать.
Очень может быть, что это был не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя, говоря с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для
того только, чтобы «разорвать ей
сердце».
— Нет, не сяду, к
тому же я вас задерживаю, я — в другой раз. Кажется, я могу при этом поздравить с… исполнением… желаний
сердца.
Князь высказал свою фразу из прописей в твердой уверенности, что она произведет прекрасное действие. Он как-то инстинктивно догадался, что какою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною кстати, можно вдруг покорить и умирить душу такого человека и особенно в таком положении, как генерал. Во всяком случае, надо было отпустить такого гостя с облегченным
сердцем, и в
том была задача.
— Нисколько, нимало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, нимало! — восторженно вскричал Лебедев, прикладывая руку к
сердцу, — а, напротив, именно и тотчас постиг, что ни положением в свете, ни развитием ума и
сердца, ни накоплением богатств, ни прежним поведением моим, ниже познаниями, — ничем вашей почтенной и высоко предстоящей надеждам моим доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить вам,
то как раб и наемщик, не иначе… я не сержусь, а грущу-с.
На некоторые мечты свои князь смотрел еще назад
тому несколько дней как на преступление, а Лукьян Тимофеич принимал отказы князя за одно лишь личное к себе отвращение и недоверчивость, уходил с
сердцем уязвленным и ревновал к князю не только Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну.
— Знаю, князь, знаю,
то есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут надо
сердце такое, как ваше, иметь. Да к
тому же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться;
то хнычет и обнимается, а
то вдруг начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам…
— Я оставляю дом Лебедева потому, милый князь, потому что с этим человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что не раньше. Я требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от
тех лиц, которым дарю, так сказать, мое
сердце. Князь, я часто дарю мое
сердце и почти всегда бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не обижает
сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить
тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью,
то человеку благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
На этот быстрый вопрос я так же быстро ответил: «Русское
сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества отличить великого человека!»
То есть, собственно, не помню, буквально ли я так выразился… я был ребенок… но смысл наверно был
тот!
Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: «Ты напомнил мне о третьем
сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал
то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
Может быть, как прозорливая женщина, она предугадала
то, что должно было случиться в близком будущем; может быть, огорчившись из-за разлетевшейся дымом мечты (в которую и сама, по правде, не верила), она, как человек, не могла отказать себе в удовольствии преувеличением беды подлить еще более яду в
сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею любимого.
Сердце матери дрожало от этого помышления, кровью обливалось и слезами, хотя в
то же время что-то и шевелилось внутри этого
сердца, вдруг говорившее ей: «А чем бы князь не такой, какого вам надо?» Ну, вот эти-то возражения собственного
сердца и были всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях, с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много говорить с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его
сердце, до
того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
— Вам, вам! Вам и приношу-с, — с жаром подхватил Лебедев, — теперь опять ваш, весь ваш с головы до
сердца, слуга-с, после мимолетной измены-с! Казните
сердце, пощадите бороду, как сказал Томас Морус… в Англии и в Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, [Согрешил, согрешил (лат.).] как говорит Римская папа…
то есть: он Римский папа, а я его называю «Римская папа».
Этот генерал был непосредственный начальник Ивана Федоровича по службе и которого
тот, по горячности своего благодарного
сердца и даже по особенному самолюбию, считал своим благодетелем, но который отнюдь не считал себя благодетелем Ивана Федоровича, относился к нему совершенно спокойно, хотя и с удовольствием пользовался многоразличными его услугами, и сейчас же заместил бы его другим чиновником, если б это потребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе и не высшими.
Князь не
то чтобы задыхался, а, так сказать, «захлебывался от прекрасного
сердца», как выразилась об этом на другой день утром Аделаида, в разговоре с женихом своим, князем Щ.
Тут она вдруг остановилась, испугавшись сама
того, что сказала. Но если бы знала она, как была несправедлива в эту минуту к дочери? Уже всё было решено в голове Аглаи; она тоже ждала своего часа, который должен был всё решить, и всякий намек, всякое неосторожное прикосновение глубокою раной раздирали ей
сердце.
Когда я стала его спрашивать сама, он мне сказал, что давно уже вас не любит, что даже воспоминание о вас ему мучительно, но что ему вас жаль и что когда он припоминает о вас,
то его
сердце точно «пронзено навеки».
И вот, в
тот же день вам передают грустную и подымающую
сердце историю об обиженной женщине, передают вам,
то есть рыцарю, девственнику — и о женщине!
— Да разве этого довольно? — вскричал Евгений Павлович в негодовании, — разве достаточно только вскричать: «Ах, я виноват!» Виноваты, а сами упорствуете! И где у вас
сердце было тогда, ваше «христианское»-то
сердце! Ведь вы видели же ее лицо в
ту минуту: что она, меньше ли страдала, чем
та, чем ваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?
Но если б они оба, по безмерной доброте своего
сердца, и могли пожелать спасти жалкого безумца от бездны,
то, конечно, должны были ограничиться только одною этою слабою попыткой; ни положение их, ни даже, может быть, сердечное расположение (что натурально) не могли соответствовать более серьезным усилиям.
Но князь не знал, что спросить дальше и чем окончить вопрос; к
тому же
сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин тоже молчал и смотрел на него по-прежнему,
то есть как бы в задумчивости.
Новое, грустное и безотрадное чувство сдавило ему
сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, и давно уже, всё говорит не о
том, о чем надо ему говорить, и делает всё не
то, что бы надо делать; и что вот эти карты, которые он держит в руках, и которым он так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь.