Неточные совпадения
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и
в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду.
Ни брат подлец,
ни мать
ни денег,
ни уведомления, — ничего не прислали!
Как собаке!
В горячке
в Пскове весь месяц пролежал.
— Гм! Хе!
В Петербурге-то прежде живали? (
Как ни крепился лакей, а невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически
ни в здешних обычаях,
ни вообще
как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Он открыл, что решился уже не останавливаться
ни пред
какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его
в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии.
Во всяком случае, она
ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на
каких основаниях она прожила все эти пять лет
в Петербурге,
в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы
в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально
ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон,
в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны
в законные жены, то он возненавидел ее
как свой кошмар.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя.
Ни малейшего смущения не было
в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, —
каким образом он очутился
в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось
в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала
ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли
в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю,
как генерал вдруг пожаловал сам
в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть
в превосходнейшем настроении духа.
Но ровно через полгода, на бригадном смотру, рядовой Колпаков
как ни в чем не бывало оказывается
в третьей роте второго баталиона Новоземлянского пехотного полка, той же бригады и той же дивизии!
— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из комнаты. — И несмотря
ни на
какие справки, — слышалось еще
в коридоре.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет
ни слез,
ни просьб,
как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание
в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Все, казалось, нуждались друг
в друге, чтобы войти;
ни у одного недостало бы отдельно смелости, но все друг друга
как бы подталкивали.
— Правда, чиновник! — ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда
ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее
как полоумный, робея и вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на столик пачку
в белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и еще будет!
Вы увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось
в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает,
ни при
каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским
как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь,
в свою очередь.
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё лицо его покривилось.
Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода»,
как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно
в его характере.
Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и
ни слова
в ответ, и странно, странно так смотрит,
как бы качается.
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить
в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся
в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя.
Как бы то
ни было, а впечатление осталось.
Но вдруг, всё еще
как бы не
в силах добыть контенансу, оборотился и,
ни с того,
ни с сего, набросился сначала на девушку
в трауре, державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге
в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
— О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской,
в доме моей свояченицы проживает,
как и писал я вам.
Ласковая улыбка на лице его очень не шла к нему
в эту минуту, точно
в этой улыбке что-то сломалось, и
как будто Парфен никак не
в силах был склеить ее,
как ни пытался.
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. —
В Москве я ее тогда
ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: «Ты под венец со мной обещалась,
в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот
какая!»
Одно только меня поразило: что он вовсе
как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я
ни встречался с неверующими и сколько
ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они, и
в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то.
Как ни было темно, но, взбежав на площадку, князь тотчас же различил, что тут,
в этой нише, прячется зачем-то человек.
Страшный, невообразимый и
ни на что не похожий вопль вырывается из груди;
в этом вопле вдруг исчезает
как бы всё человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек.
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и когда князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его
в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками,
как бы давая знать, что он только так, что он не промолвит
ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
А между тем,
как ни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти буквы не только без всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже какого-нибудь напирания на эти буквы, чтобы рельефнее выдать их затаенный смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые буквы и были
в балладе, и что так было
в книге напечатано.
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не
в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж
ни пред
какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
—
В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить
в каком бы то
ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя
ни у кого не прошу прощенья!
Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям,
как будто они-то и были
в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
«Господи, что-то она скажет теперь!» Сам он не выговорил еще
ни одного слова и с напряжением слушал «разливавшегося» Евгения Павловича, который редко бывал
в таком довольном и возбужденном состоянии духа,
как теперь,
в этот вечер.
Как смеют меня здесь обижать
в вашем доме! — набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже
в том истерическом состоянии, когда не смотрят
ни на
какую черту и переходят всякое препятствие.
Он сидел
в углу,
как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и
в голову не приходило уйти, видя суматоху
в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его
ни посадили.
Князь смеялся; Аглая
в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того,
как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она
ни заговорила, ему
в эту минуту было бы почти всё равно.
Я вас сейчас застал
в разговоре после давешней грозы наверху; она с тобой сидела
как ни в чем не бывало.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так
как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она
в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе
в голову во что бы то
ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Бросая ваше семя, бросая вашу «милостыню», ваше доброе дело
в какой бы то
ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете
в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями.
Правда, это лицо человека, только что снятого со креста, то есть сохранившее
в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание,
как будто бы еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он
ни был, после таких мук.
— Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но никогда не видывал
в натуре,
как человек нарочно застреливается из-за того, чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки прогоните его завтра.
— Аглая Ивановна!
как вам не совестно?
Как могла такая грязная мысль зародиться
в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что вы сами
ни одному вашему слову не верите и… сами не знаете, что говорите!
Иногда я доводил ее до того, что она
как бы опять видела кругом себя свет; но тотчас же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью обвиняла за то, что я высоко себя над нею ставлю (когда у меня и
в мыслях этого не было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что она
ни от кого не требует
ни высокомерного сострадания,
ни помощи,
ни «возвеличения до себя».
Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете
в то же время, что
в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее
в вашем сердце; вам
как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но
в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы не можете
ни понять,
ни припомнить.
«Я, однако же, замечаю (писала она
в другом письме), что я вас с ним соединяю, и
ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас
как о „свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается
в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы
ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, —
как ординарность, которая
ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то
ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея
ни малейших средств к самостоятельности.
В самом деле, нет ничего досаднее,
как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и
в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества,
ни одной своей собственной идеи, быть решительно «
как и все».
Как ни хотелось пофанфаронить
в эту минуту Гане, но не мог же он не выказать своего торжества, да еще после таких унизительных предреканий Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице, да и Варя сама вся просветлела от радости.
Так и поступим мы при дальнейшем разъяснении теперешней катастрофы с генералом; ибо,
как мы
ни бились, а поставлены
в решительную необходимость уделить и этому второстепенному лицу нашего рассказа несколько более внимания и места, чем до сих пор предполагали.
— Нисколько, нимало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, нимало! — восторженно вскричал Лебедев, прикладывая руку к сердцу, — а, напротив, именно и тотчас постиг, что
ни положением
в свете,
ни развитием ума и сердца,
ни накоплением богатств,
ни прежним поведением моим, ниже познаниями, — ничем вашей почтенной и высоко предстоящей надеждам моим доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить вам, то
как раб и наемщик, не иначе… я не сержусь, а грущу-с.
Тут предстоял вопрос, который надо было немедленно разрешить; но не только разрешить его нельзя было, а даже и вопроса-то бедная Лизавета Прокофьевна не могла поставить пред собой
в полной ясности,
как ни билась.
— Простите глупую, дурную, избалованную девушку (она взяла его за руку) и будьте уверены, что все мы безмерно вас уважаем. А если я осмелилась обратить
в насмешку ваше прекрасное… доброе простодушие, то простите меня
как ребенка за шалость; простите, что я настаивала на нелепости, которая, конечно, не может иметь
ни малейших последствий…