Неточные совпадения
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, —
ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам,
ничего я этого
не знаю и
не помню.
— В Петербурге? Совсем почти нет, так, только проездом. И прежде
ничего здесь
не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто и знал-то, так сызнова
узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но,
знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и
ничего не могут найти…
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее
знали все, но и только; никто
не мог
ничем похвалиться, никто
не мог
ничего рассказать.
От детей
ничего не надо утаивать, под предлогом, что они маленькие и что им рано
знать.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с большими и
ничего от них
не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того всё
знают, как ни таи от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а от меня
не скверно
узнают.
— Э-э-эх! И зачем вам было болтать! — вскричал он в злобной досаде. —
Не знаете вы
ничего… Идиот! — пробормотал он про себя.
Это
не бог
знает какой секрет, тут нет
ничего такого… но… сделаете?
— Я
ничего за себя и
не боялась, Ганя, ты
знаешь; я
не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
— А весь покраснел и страдает. Ну, да
ничего,
ничего,
не буду смеяться; до свиданья. А
знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
—
Знаете, мой милый, я несколько поэт в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы
не совсем туда заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я несколько ошибся, но это…
ничего.
–…Но мы, может быть, будем
не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем,
не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще
узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
—
Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, —
ничем объяснить
не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и
не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен быть дом!»
— Я
ничего до этой самой минуты
не знал про эту статью, — заявил Ипполит, — я
не одобряю эту статью.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть
ничего не могло в этом роде, на ты они
не могли быть никогда! Сами
знаете, что и ее всё здесь
не было; нигде
не было. Многие еще и
не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три,
не больше.
— Во-первых, милый князь, на меня
не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но
не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу,
ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но
не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Я согласен, что иначе, то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что
ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот что я
знаю наверно: если уже раз мне дали сознать, что «я есмь», то какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками и что иначе он
не может стоять?
— Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее… Как она вам приснилась, в каком виде? А впрочем, я и
знать ничего не хочу, — отрезала она вдруг с досадой. —
Не перебивайте меня…
— Я так и
знала, что вы поймете, — с важностью продолжала она. — Князь Щ. и Евгений Павлыч
ничего в этих двух умах
не понимают, Александра тоже, а представьте себе: maman поняла.
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь
не взглядывать на Лебедева, — мне дали
знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и
не говорить
ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы
не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
«Ради бога,
не думайте обо мне
ничего;
не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я
знаю, что
не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я
не способна. А стало быть, я вовсе и
не унижаю себя.
Богатство есть, но
не Ротшильдово; фамилия честная, но
ничем никогда себя
не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но
не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях.
— Если вы тоже
знаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меня шпионили в эти пять дней, что наверно
знаете), то вам вовсе бы
не следовало раздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому что всё это дело вздор, одна только пьяная история, больше
ничего,
ничем даже
не доказанная, и я вот во столечко ее
не ценю…
— И
знаете, что я вам скажу, Лукьян Тимофеич? Вы только на меня
не сердитесь, а я удивляюсь вашей наивности, да и
не одной вашей! Вы с такою наивностью чего-то от меня ожидаете, вот именно теперь в эту минуту, что мне даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет
ничего, чтоб удовлетворить вас; но клянусь же вам, что решительно нет
ничего, можете себе это представить!
—
Знаете ли, — сказала ему раз Аглая, прерывая газету, — я заметила, что вы ужасно необразованны; вы
ничего хорошенько
не знаете, если справляться у вас: ни кто именно, ни в котором году, ни по какому трактату? Вы очень жалки.
—
Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только
не задыхайся, — заметила она, — ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел; а говорить
не бойся: эти господа и почудней тебя видывали,
не удивишь, а ты еще и
не бог
знает как мудрен, только вот вазу-то разбил да напугал.
—
Ничего этого я
не знаю; только велела накрепко передать.
Несколько расспросов еще, и князь хотя
ничего больше
не узнал, но зато еще пуще встревожился.
Тут она откланялась, и оба они ушли, —
не знаю, в дураках или с торжеством; Ганечка, конечно, в дураках; он
ничего не разобрал и покраснел как рак (удивительное у него иногда выражение лица!), но Варвара Ардалионовна, кажется, поняла, что надо поскорее улепетывать и что уж и этого слишком довольно от Аглаи Ивановны, и утащила брата.
— Да тем-то и возмутительно всё это, что тут и серьезного
не было
ничего! — вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. — Простите меня, князь, но… я… я думал об этом, князь; я много передумал; я
знаю всё, что происходило прежде, я
знаю всё, что было полгода назад, всё, и — всё это было несерьезно! Всё это было одно только головное увлечение, картина, фантазия, дым, и только одна испуганная ревность совершенно неопытной девушки могла принять это за что-то серьезное!..
— Как всё равно и
ничего?
Не пустяки же ведь и это? Вы женитесь на любимой женщине, чтобы составить ее счастие, а Аглая Ивановна это видит и
знает, так как же всё равно?
—
Ничего я этого
не знаю-с.
По некоторым промелькнувшим словечкам он даже мог догадаться, что красавица немка, недели две тому назад, рассорилась с Настасьей Филипповной, так что во все эти дни о ней
ничего не слыхала, и всеми силами давала теперь
знать, что и
не интересуется слышать, «хотя бы она за всех князей в мире вышла».
Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и
не слыхал тогда своих собственных слез и уже
не знал ничего о них…
Но он уже
ничего не понимал, о чем его спрашивали, и
не узнавал вошедших и окруживших его людей.