Неточные совпадения
— Истинная правда! — ввязался в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым
лицом, — истинная правда-с, только все русские силы даром
к себе переводят!
— Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по
лицу. Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже
к раннему завтраку допускают.
Генерал был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился
к князю, и, казалось, по
лицу его вдруг прошла беспокойная мысль, что ведь князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.
Так пишется казенная бумага
к важному
лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом.
— Вы знаете, князь,
к какому
лицу мы теперь вам бумаги писать дадим?
— А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватое
лицо; я в передней сидел, чтобы
к Ивану Федоровичу войти.
— Давеча, действительно, — обратился
к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать
лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
— Не верьте ей, князь, — обратилась
к нему генеральша, — она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их
лица знаю.
Она уже была так слаба от чахотки, что все больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову
к скале, и дремала, тяжело дыша;
лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
Но про ваше
лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг
к генеральше, — про ваше
лицо уж мне не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся
к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в
лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Варвара Ардалионовна была девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с
лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать
к себе.
Господин приблизился
к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его
лицо, как бы узнавая знакомые черты.
Зарядили, растянул и платок, стали, приложили пистолеты взаимно
к сердцам и глядим друг другу в
лицо.
— Наконец-то удалось войти… зачем это вы колокольчик привязываете? — весело проговорила она, подавая руку Гане, бросившемуся
к ней со всех ног. — Что это у вас такое опрокинутое
лицо? Познакомьте же меня, пожалуйста…
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками
лицо, отошел в угол, стал
лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы будете стыдиться своего поступка!
Это давеча всё у Ганечки было: я приехала
к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» — а Ганечке, брату, в
лицо плюнула.
Князь обратился было
к голосу с дивана, но заговорила девушка и с самым откровенным видом на своем миловидном
лице сказала...
Ласковая улыбка на
лице его очень не шла
к нему в эту минуту, точно в этой улыбке что-то сломалось, и как будто Парфен никак не в силах был склеить ее, как ни пытался.
Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в
лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его матери,
к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, — и после этого всего поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад,
к лестнице, ближе
к свету: он яснее хотел видеть
лицо.
Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела с минуту на Евгения Павловича, как бы желая только сравнить, военное или штатское платье ему более
к лицу, но чрез минуту отворотилась и уже не глядела на него более.
В одно прекрасное утро является
к нему один посетитель, с спокойным и строгим
лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым человеком; он является от его имени.
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками
лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть
к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
Для восстановления истины признаюсь, что я действительно обратился
к нему, за шесть целковых, но отнюдь не для слога, а, собственно, для узнания фактов, мне большею частью неизвестных, как
к компетентному
лицу.
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась
к нему и схватила его за руку. Он смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы остановился и застыл на его
лице.
Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и с видом страшного, доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем
лице. Это выражалось преимущественно в его взгляде, ненавистно и боязливо глянувшем на собрание, и в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь,
к Бурдовскому и Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
Ипполит быстро обернулся
к нему с самою бешеною злобой, и каждая черточка на
лице его, казалось, трепетала и говорила.
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла
к столу. Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и
лицо вспыхнуло.
Она отняла платок, которым закрывала
лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную фигуру, сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в глаза, — таким веселым и неудержимым хохотом, таким смешным и насмешливым хохотом, что Аделаида первая не выдержала, особенно когда тоже поглядела на князя, бросилась
к сестре, обняла ее и захохотала таким же неудержимым, школьнически веселым смехом, как и та.
— Иногда вдруг он начинал приглядываться
к Аглае и по пяти минут не отрывался взглядом от ее
лица; но взгляд его был слишком странен: казалось, он глядел на нее как на предмет, находящийся от него за две версты, или как бы на портрет ее, а не на нее самоё.
Глаза ее сверкнули; она бросилась
к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому ей молодому человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по
лицу.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол,
к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему
лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело, офицер вежливо (закрывая, впрочем,
лицо платком) обратился
к князю, уже вставшему со стула.
Скрип тихих шагов на песке аллеи заставил его поднять голову. Человек,
лицо которого трудно было различить в темноте, подошел
к скамейке и сел подле него. Князь быстро придвинулся
к нему, почти вплоть, и различил бледное
лицо Рогожина.
— По
лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте
к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше, как в этот вечер.
— Так… не читать? — прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, — не читать? — пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и
лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, — вы… боитесь? — повернулся он опять
к князю.
Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не
к лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было.
Наконец, пришла
к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, — но странно, — у ней было теперь как будто совсем не такое
лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину.
— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих глазах делу, — натянуто и каким-то проникнутым тоном вполголоса проговорил вошедший Лебедев и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже
к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках.
Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
Идем мы с ним давеча по горячим следам
к Вилкину-с… а надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в
лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных
лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих
лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие
лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств
к самостоятельности.
К этому-то разряду «обыкновенных», или «ординарных», людей принадлежат и некоторые
лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в том) мало разъясненные читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее, господин Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.
Действующее
лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал
к другому разряду; он принадлежал
к разряду людей «гораздо поумнее», хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием оригинальности.
—
К чему снисхождение?
К кому? — вспыхнул Ганя, —
к его мерзостям? Нет, уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя! И какая манера: сам виноват и еще пуще куражится. «Не хочу в ворота, разбирай забор!..» Что ты такая сидишь? На тебе
лица нет?
Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула
к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась
к мамаше и совсем уже спряталась
лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного
лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью
к подвигам.
— Ведь вот… Иван-то Петрович покойному Николаю Андреевичу Павлищеву родственник… ты ведь искал, кажется, родственников-то, — проговорил вполголоса князю Иван Федорович, вдруг очутившийся подле и заметивший чрезвычайное внимание князя
к разговору. До сих пор он занимал своего генерала-начальника, но давно уже замечал исключительное уединение Льва Николаевича и стал беспокоиться; ему захотелось ввести его до известной степени в разговор и таким образом второй раз показать и отрекомендовать «высшим
лицам».
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала
к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью
лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под голову подушку.
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы этого вызова, даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой отчаянное, безумное
лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него «пронзено навсегда сердце». Он не мог более вынести и с мольбой и упреком обратился
к Аглае, указывая на Настасью Филипповну...