Неточные совпадения
Камердинер, хотя и не мог бы так выразить все это, как
князь, но конечно, хотя не всё, но главное
понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
Все это я вам изъясняю,
князь, с тем, чтобы вы
поняли, что я вас, так сказать, лично рекомендую, следственно, за вас как бы тем ручаюсь.
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего не
понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели,
князь.
— За что ты все злишься, не
понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы говорите, тоже не могу
понять. Какой пальчик и что за вздор?
Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
Не возьметесь ли вы,
князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только одной Аглае Ивановне, так то есть, чтоб никто не увидал,
понимаете?
— О, мне и не нужно таких больших извинений, — поспешил ответить
князь. — Я ведь
понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…
— Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на
князя. — А,
понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь
поймите же наконец, ваше сиятельство…
Общее молчание воцарилось; все смотрели на
князя, как бы не
понимая его и — не желая
понять. Ганя оцепенел от испуга.
— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел,
понять не могу?
Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
Коля провел
князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал
князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем,
князь почти ничего не
понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— Не
понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Вишь! — неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем
понимая неясную мысль
князя. — Этот дом еще дедушка строил, — заметил он. — В нем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают.
Когда же, уже чрез час,
князь довольно хорошо стал
понимать окружающее, Коля перевез его в карете из гостиницы к Лебедеву.
— Отчего же нет? Всех, кому угодно! Уверяю вас, Лебедев, что вы что-то не так
поняли в моих отношениях в самом начале; у вас тут какая-то беспрерывная ошибка. Я не имею ни малейших причин от кого-нибудь таиться и прятаться, — засмеялся
князь.
— Ничего не
понимаю, какая там решетка! — раздражалась генеральша, начинавшая очень хорошо
понимать про себя, кто такой подразумевался под названием (и, вероятно, давно уже условленным) «рыцаря бедного». Но особенно взорвало ее, что
князь Лев Николаевич тоже смутился и наконец совсем сконфузился, как десятилетний мальчик. — Да что, кончится или нет эта глупость? Растолкуют мне или нет этого «рыцаря бедного»? Секрет, что ли, какой-нибудь такой ужасный, что и подступиться нельзя?
— Может быть, согласен, только я не помню, — продолжал
князь Щ. — Одни над этим сюжетом смеялись, другие провозглашали, что ничего не может быть и выше, но чтоб изобразить «рыцаря бедного», во всяком случае надо было лицо; стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом дело и стало; вот и всё; не
понимаю, почему Николаю Ардалионовичу вздумалось всё это припомнить и вывести? Что смешно было прежде и кстати, то совсем неинтересно теперь.
Но Евгений Павлович (
князь даже об заклад готов был побиться) не только
понял, но даже старался и вид показать, что
понял: он слишком насмешливо улыбнулся.
К изумлению
князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о «рыцаре бедном» быть не могло и что она даже не
понимает вопроса.
— Господа, господа, позвольте же наконец, господа, говорить, — в тоске и в волнении восклицал
князь, — и сделайте одолжение, будемте говорить так, чтобы
понимать друг друга. Я ничего, господа, насчет статьи, пускай, только ведь это, господа, всё неправда, что в статье напечатано; я потому говорю, что вы сами это знаете; даже стыдно. Так что я решительно удивляюсь, если это из вас кто-нибудь написал.
Да неужели же,
князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками, что мы и сами не
понимаем, до какой степени наше дело не юридическое, и что если разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону?
— Может быть, очень может быть, господа, — торопился
князь, — хоть я и не
понимаю, про какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть.
— Позвольте, позвольте, господа, вы опять меня не
поняли! — в волнении обратился к ним
князь.
Теперь же становилось ясно:
князь Щ., конечно, толковал событие ошибочно, но всё же бродил кругом истины, все-таки
понял же тут — интригу.
(«Впрочем, он, может быть, и совершенно верно про себя
понимает, — подумал
князь, — а только не хочет высказаться и потому нарочно толкует ошибочно».)
— Благороден, благороден, рыцарски благороден! — подтвердил в умилении Келлер. — Но, знаете,
князь, всё только в мечтах и, так сказать, в кураже, на деле же никогда не выходит! А почему так? И
понять не могу.
— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул Келлер. — О,
князь, до такой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски
понимаете человека.
— Во-первых, милый
князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не
понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь,
князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Видишь,
князь, говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще ни одного слова,
понимаешь?
Князь слушал его и долго не
понимал почти ни слова.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход
князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё
понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
— Это не так надо
понимать, — тихо и как бы нехотя ответил
князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.
Евгений Павлович попросил у
князя позволения познакомить его с этим приятелем;
князь едва
понял, что с ним хотят делать, но знакомство состоялось, оба раскланялись и подали друг другу руки.
Приятель Евгения Павловича сделал один вопрос, но
князь, кажется, на него не ответил или до того странно промямлил что-то про себя, что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом на Евгения Павловича, тотчас
понял, для чего тот выдумал это знакомство, чуть-чуть усмехнулся и обратился опять к Аглае.
Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему обратились, сообразил, хотя, может быть, и не совсем
понял, не ответил, но, видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и начал смеяться и сам. Смех кругом усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя...
Но тем, что он говорил Рогожину,
князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он
понял, может быть, непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину.
К стыду своему,
князь был до того рассеян, что в самом начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не
понимает.
Рогожин, видимо,
понимал впечатление, которое производил; но хоть он и сбивался вначале, говорил как бы с видом какой-то заученной развязности, но
князю скоро показалось, что в нем не было ничего заученного и даже никакого особенного смущения: если была какая неловкость в его жестах и разговоре, то разве только снаружи; в душе этот человек не мог измениться.
Эх,
князь, ты точно как ребенок какой, захотелось игрушки — вынь да положь, а дела не
понимаешь.
— Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас не заподозрили в экстренном разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими отношениями, — вы не знаете этого,
князь? И гораздо лучше будет, если увидят, что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только отношениях, —
понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну — полчаса…
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не
понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что
князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил...
— Я так и знала, что вы
поймете, — с важностью продолжала она. —
Князь Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не
понимают, Александра тоже, а представьте себе: maman
поняла.
— Дома, все, мать, сестры, отец,
князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама не
понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё
понимаю, все слова, что я уже не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
Поняли вы меня, многоуважаемый
князь?
— Да тут и
понимать совсем нечего! — даже привскочил на стуле Лебедев. — Одна, одна чувствительность и нежность — вот всё лекарство для нашего больного. Вы,
князь, позволяете мне считать его за больного?
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался
князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, —
понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное,
понимаете?
Поймите,
князь, ведь это было в нем вдохновение минуты, — то кто же, стало быть, вам-то сообщил?
— Ну, еще увидим,
понимаем или не
понимаем, — загадочно пробормотал Ганя, — только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал,
князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…
Князь смутился. Ему, как и очень многим в его положении, казалось, что решительно никто ничего не видит, не догадывается и не
понимает.
Но как ни напрягался
князь, как ни вслушивался, он буквально ничего не мог
понять.