Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и
хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить,
хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге
хочет.
«Ну, говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда,
хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и
как окаянный воротился домой.
Только не могут, кажется, не принять: генеральша, уж конечно,
захочет видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою очень ценит,
как я об ней в точности слышал.
Камердинер,
хотя и не мог бы так выразить все это,
как князь, но конечно,
хотя не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, —
хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже не
хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу,
как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
И
хотя он еще накануне предчувствовал, что так именно и будет сегодня по одному «анекдоту» (
как он сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут
хотя и не сердились на него, но все-таки и тут было тоже
как бы что-то особенное.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал,
хотя был человек и не очень образованный, а, напротив,
как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
В этом небольшом поместье оказался тоже,
хотя и небольшой, только что отстроенный деревянный дом; убран он был особенно изящно, да и деревенька,
как нарочно, называлась сельцо Отрадное.
Не только не было заметно в ней
хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она
как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя
хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее
как свой кошмар.
В его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть, и он
хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на «скверной женщине», но сам поклялся в душе горько отмстить ей за это и «доехать» ее потом,
как он будто бы сам выразился.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует
как глупый ребенок,
хотя бы и был семи пядей во лбу.
Накануне дня рождения Настасьи Филипповны он был
как в лихорадке,
хотя и ловко скрывал себя.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, —
хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
— Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже
хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну,
какой там игумен?
Когда давеча генерал
захотел посмотреть,
как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак,
каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я
хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
Я
хочу знать,
как вы рассказываете что-нибудь.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я
хочу знать,
как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите,
как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум
хотя и работал, но логическое течение мысли
как бы обрывалось.
Я еще не так глупа,
как кажусь, и
как меня дочки представить
хотят.
Все думал,
как я буду жить; свою судьбу
хотел испытать, особенно в иные минуты бывал беспокоен.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно,
хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же,
как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Слушайте, —
как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я
хочу слышать о том,
как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас
как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
— Вы решительно
хотите заинтересовать нас, — вскричала Аглая, — и
какая торжественность!
Тогда Мари совсем уже перестали кормить; а в деревне все ее гнали, и никто даже ей работы не
хотел дать,
как прежде.
— Чрезвычайно! — с жаром ответил князь, с увлечением взглянув на Аглаю, — почти
как Настасья Филипповна,
хотя лицо совсем другое!..
— Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь… Постойте, — прибавила она,
как бы что-то вдруг припомнив, — пойдемте, я
хочу вам подарить кой-что на память.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в
какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня;
хотя, разумеется, я неизвиним…
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он еще что-то
хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал тоже,
как будто сконфузившись.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не
хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я
хотела бы знать, в
какой мере…
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе
как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я
хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Я не про это говорю, — пробормотал Ганя, — а кстати, скажите мне,
как вы думаете, я именно
хочу знать ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или не стоит?
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «
Хотите, я вам руку поцелую», — это точно
как дети бы мирились. Стало быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
— А я вас именно
хотел попросить, не можете ли вы,
как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю,
как войти. Я был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.
— Нет! Я
хочу… к капитанше Терентьевой, вдове капитана Терентьева, бывшего моего подчиненного… и даже друга… Здесь, у капитанши, я возрождаюсь духом, и сюда несу мои житейские и семейные горести… И так
как сегодня я именно с большим нравственным грузом, то я…
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию,
как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не
хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Просто-запросто,
как пришлось к делу, так и стыдно стало рассказывать, вот и
хотите князя с собой же прицепить, благо он безответный, — отчеканила Дарья Алексеевна.
— Ба! Вы
хотите от человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью
хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И
какими способами…
— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать
хотят. Скажите мне,
как вы думаете: выходить мне замуж иль нет?
Как скажете, так и сделаю.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно
хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «
как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж
как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями,
хотя, впрочем,
как вам угодно…
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть
какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того
хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные подвигались за ним,
хотя и с полным сознанием своих преимуществ, но все-таки несколько труся.
Но другие, и преимущественно кулачный господин,
хотя и не вслух, но в сердце своем, относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением, и даже с ненавистью, и шли к ней
как на осаду.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться
хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот
как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Я и впрямь понять не могу,
как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью
хотела войти.