Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и
хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить,
хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но…
если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае,
если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может,
если я
захочу, потому оно есть святотатство.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду,
если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Если не
хочешь, скажи, и — милости просим.
Правда, человеку необходимы и карманные деньги,
хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь,
если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане.
Это была девушка,
хотя и с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого даже охотно, и
если бы дала слово, то исполнила бы его честно.
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет,
если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться
хочу».
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но
если Настасья Филипповна
захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь,
хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не
хочет стеснять себя; что она до самой свадьбы (
если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет»,
хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно
если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок,
хотя бы и был семи пядей во лбу.
— Разумеется, maman,
если с ним можно без церемонии; к тому же он с дороги есть
хочет, почему не накормить,
если он не знает куда деваться? — сказала старшая Александра.
Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда,
если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум
хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось.
— Я
хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет?
Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но
если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня;
хотя, разумеется, я неизвиним…
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет.
Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не
хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я
хотела бы знать, в какой мере…
—
Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя, я ни о чем не стану расспрашивать, чего сам не
хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не
хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите!
Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
В желаниях своих Настасья Филипповна всегда была неудержима и беспощадна,
если только решалась высказывать их,
хотя бы это были самые капризные и даже для нее самой бесполезные желания.
— Дамы от обязанности рассказывать увольняются, — повторил Фердыщенко, — но только увольняются; собственное вдохновение с признательностью допускается. Мужчины же,
если уж слишком не
хотят, увольняются.
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж
если князь сознался, потому что я стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя),
если бы
захотел когда-нибудь правду сказать?
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, —
если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только
хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела.
Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю,
хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но
если вы боитесь…
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и
если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того
хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Я давеча и крикнуть даже
хотел,
если бы мог только себе это позволить при этом содоме, что она сама есть самое лучшее мое оправдание на все ее обвинения.
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю,
если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным,
хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление осталось.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь, отворачиваясь от молодого человека, — я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда
захотите… У меня теперь времени очень мало, и
если вы… Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?
— А я бы вам… я бы вам…
если бы
захотели, я бы вам кое-что весьма интересное, высокочтимый князь, мог бы сообщить, к тому же предмету относящееся, — пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.
— Слушай, Парфен,
если ты так ее любишь, неужто не
захочешь ты заслужить ее уважение?
— Какое до того дело, что это напряжение ненормальное,
если самый результат,
если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными,
хотя еще слишком слабыми.
Коля тотчас же
хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до другого раза, и
если бы только самое слово не было уж слишком обидно, то, пожалуй, и совсем извинил бы его: до того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно
если сам
захочет, чтобы не разобрали.
— Это будет очень хорошо,
если вы сейчас же и сами это дело окончите, — сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, — а нам всем позволите быть вашими свидетелями. Вас
хотят замарать, князь, вам надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что
если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться,
хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
— Я ведь только удивился, что господину Бурдовскому удалось… но… я
хочу сказать, что
если вы уже предали это дело гласности, то почему же вы давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
Если признаете (что очевидно), то намерены ли вы или находите ли вы справедливым по совести, в свою очередь получив миллионы, вознаградить нуждающегося сына Павлищева,
хотя бы он и носил имя Бурдовского?
Если же вы не
захотите нас удовлетворить, то есть ответите: нет, то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы человек с умом грубым и с развитием низким; что называться впредь человеком с честью и совестью вы не смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево
хотите купить.
— Так из-за чего же давеча с первых слов такой крик и шум вышел,
если вы так и
хотели! — удивился князь.
Я ведь
хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что господину Бурдовскому, потому что господин Бурдовский,
если и не «сын Павлищева», то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его самого так злобно обманули; он сам искренно считал себя сыном Павлищева!
—
Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым, а давно-давно; не
хочу экспертов, не
хочу свидания, я верю, я отказываюсь… десять тысяч не согласен… прощайте…
—
Если вы позволите, то я попросил бы у князя чашку чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы
хотели, кажется, князя к себе вести чай пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а князь наверно нам всем чаю даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю вас, вы добрая, князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь,
хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем,
если я тебя разбранила, князь, то прости,
если, впрочем,
хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
— Да ты спишь, что ли?
Если не
хочешь, батюшка, так ведь я его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты болен, что ли?
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и
если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват,
хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Но оказывается, что и быть не может, а
если быть не может, то для чего она
хочет тут расстроить?
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объяснено выше, была и роду хорошего,
хотя у нас на род смотрят не очень,
если при этом нет необходимых связей.
Сомнения нет, что семейные мучения ее были неосновательны, причину имели ничтожную и до смешного были преувеличены; но
если у кого бородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что всем только одно было и есть на свете, чтобы смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за нее,
хотя бы вы при этом открыли Америку.
—
Если только он
захочет вас целовать, — сказала Александра Ивановна, бывшая в необыкновенном возбуждении. Даже щеки ее разрумянились более обыкновенного.
— Я только
хотел сказать, что искажение идей и понятий (как выразился Евгений Павлыч) встречается очень часто, есть гораздо более общий, чем частный случай, к несчастию. И до того, что
если б это искажение не было таким общим случаем, то, может быть, не было бы и таких невозможных преступлений, как эти…
— Так что же? — пробормотал князь. —
Если вы не
захотите ему простить, так он и без вас помрет… Теперь он для деревьев переехал.
— Ну как про это не знать! Ах да, послушайте:
если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча
хотела спросить.