Неточные совпадения
Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно
так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь
тот же вал,
таких же часовых и
тот же маленький краешек неба, не
того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба.
Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но
так как трудно отыскать у вора, когда
тот решился что-нибудь особенно спрятать, и
так как ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью в остроге,
то, несмотря на обыски, они не переводились.
Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть
такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться
такими до
тех пор, покамест человек останется человеком.
Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил: «Вот родитель мой,
так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь».
И потому если ругался иногда потом,
то без всякой злобы, а
так только, для очистки совести.
А между
тем бывает именно
так.
Самая работа, например, показалась мне вовсе не
так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в
том, что она — принужденная, обязательная, из-под палки.
Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием,
так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее,
то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.
Но
так как часть
такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во всякой вынужденной работе,
то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно
тем, что вынужденная.
Несмотря на
то, что
те уже лишены всех своих прав состояния и вполне сравнены с остальными арестантами, — арестанты никогда не признают их своими товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению, а
так, совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас за дворян, несмотря на
то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.
Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за
то, что в нас не было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к
такому народу) и заслужить его любовь.
Но, несмотря на
то, что арестанты подсмеивались над придурью Акима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умелость.
Наконец, меня перековали. Между
тем в мастерскую явились одна за другою несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей;
так почти всегда водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
Но, несмотря на
то, что в остроге деньги были
такою драгоценностью, они никогда не залеживались у счастливца, их имеющего.
Он
так не похож был на других арестантов: что-то до
того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
Но, кроме труда уберечь их, в остроге было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до
того жаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до
того легкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг «развернуться на все», закутить на весь капитал, с громом и с музыкой,
так, чтоб забыть, хоть на минуту, тоску свою.
Почти всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое — бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишком разборчивым: и
то хорошо, что еще не совсем пропали его деньги и доставлена водка хоть какая-нибудь, да все-таки водка.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну, и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его бы все-таки высекли; всё утешение было бы в
том, что их бы высекли обоих.
Его не чуждаются, с ним водят дружбу,
так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса,
то вас бы совершенно не поняли.
Грустно переносит он невзгоду, и в
тот же день принимается опять за работу, и опять несколько месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом кутежном дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная ободряться и поджидать другого
такого же дня, который еще далеко, но который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.
Что же касается других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати,
то даже странно было смотреть на них; только два-три лица были еще сносны; остальные же все
такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
А бывают и
такие, которые нарочно делают преступления, чтоб только попасть в каторгу и
тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле.
Такой бесстрашный посетитель всегда возбуждал к себе уважение, и если б даже действительно могло случиться что-нибудь дурное,
то при нем бы оно не случилось.
Но, несмотря на
то, я положительно уверен, что бояться арестантов все-таки нечего.
Этот действительно способен броситься на постороннего человека
так, ни за что, единственно потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело,
то, стало быть, отдаляется и наказание.
Наш солдат смотрит всегда
таким занятым, что если б и хотел,
то ему бы некогда было фанфаронить.
Но
так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем балуются,
то обыкновенно и случается
так, что они, побыв на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в острог обратно, только уж не на два или на три года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на двадцать лет.
Действительно, везде в народе нашем, при какой бы
то ни было обстановке, при каких бы
то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж
так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими.
Но
так как караульному прислужнику после
того больно доставалось от майдана,
то и случаи
таких промахов были чрезвычайно редки.
Не понравился он мне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день я много о нем раздумывал и всего более дивился, что
такая личность, вместо
того чтоб успевать в жизни, очутилась в остроге.
Его прекрасное, открытое, умное и в
то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я
так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи.
Потом с важно-благосклонною,
то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я
так люблю и именно люблю важность этой улыбки) обратились ко мне и подтвердили: что Иса был божий пророк и что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела… и что это и у них в книгах написано.
Эти люди, может быть, вовсе не до
такой степени хуже
тех, остальных, которые остались там, за острогом».
Звали их у нас не поварами, а стряпками (в женском роде), впрочем, не из презрения к ним,
тем более что на кухню выбирался народ толковый и по возможности честный, а
так, из милой шутки, чем наши повара нисколько не обижались.
В самом деле, допусти артель хоть один раз в
таком деле поблажку,
то и обыкновение смены именами кончится.
Арестанты смеялись над Сушиловым — не за
то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за
то, что он взял только красную рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов был
так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам вспомнил о его затруднительном положении,
тем более что в последнее время он, по его мнению, уж слишком много у меня забрал,
так что и надеяться не смел, что я еще дам ему.
Вот почему я и сказал, что если и смотрел на все с
таким жадным, усиленным вниманием,
то все-таки не мог разглядеть много
такого, что у меня было под самым носом.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос,
то есть решился продать кровь десяти человек, для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до
такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное дело.
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и
тот же художник, но каторжный, и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало быть, что захочу,
то с тобою и сделаю.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за
то, что
тот был благороден, за
то, что с
таким ужасом смотрел на всякую низость, за
то именно, что был совершенно не похож на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
Опять-таки, повторяю, что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на
то, что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, — одни от тоски, другие — чтоб поскорее быть как-нибудь казненным и уничтоженным, или
так как-нибудь «переменить участь» (техническое выражение).
Если же арестант, добыв почти кровавым потом свою копейку или решась для приобретения ее на необыкновенные хитрости, сопряженные часто с воровством и мошенничеством, в
то же время
так безрассудно, с
таким ребяческим бессмыслием тратит их,
то это вовсе не доказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось
так с первого взгляда.
Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет
так смирно, примерно, даже десяточным его сделали за похвальное поведение, и вдруг решительно ни с
того ни с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч.
Но
того, что мне надо было узнать, — сообщить не мог и даже не понимал, к чему я
так особенно интересуюсь характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и слушал меня даже с какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной.
На четвертый день,
так же как и в
тот раз, когда я ходил перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадке перед кордегардией, у острожных ворот.
Многие из
таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигали
того, на что метили,
то есть первенства и значительного нравственного влияния на своих товарищей.
Спокойно выслушав арестантов, он объявил, что дает на урок вынуть еще четыре кокоры, но
так, чтоб уж они не ломались, а целиком, да сверх
того отделил разобрать значительную часть барки, с
тем, что тогда уж можно будет идти домой.
Однако, по их понятиям (и я узнал это впоследствии наверно), я все-таки должен был соблюдать и уважать перед ними даже дворянское происхождение мое,
то есть нежиться, ломаться, брезгать ими, фыркать на каждом шагу, белоручничать.
Я очень хорошо видел теперь, что они презирают меня за
то, что я хотел работать, как и они, не нежился и не ломался перед ними; и хоть я наверно знал, что потом они принуждены будут переменить обо мне свое мнение, но все-таки мысль, что теперь они как будто имеют право презирать меня, думая, что я на работе заискивал перед ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.