Неточные совпадения
По ее словам, он почти никогда ничего не
делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с
тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
— В документах Омского острога есть запись о
том, что арестант Андрей Шаломенцев был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь
сделает или зарежет Кривцова».
Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжного,
то сама в себе, как работа, она разумна: арестант
делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе этой есть смысл и цель.
А бывают и такие, которые нарочно
делают преступления, чтоб только попасть в каторгу и
тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле.
Некоторое основание он, конечно, имеет, начиная с самого наружного вида арестанта, признанного разбойника; кроме
того, всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся эта куча людей собралась здесь не своею охотою и что, несмотря ни на какие меры, живого человека нельзя
сделать трупом; он останется с чувствами, с жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их.
Он до
того был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранил офицера, а
сделал всё для проформы, для
того только, чтоб оказалось новое преступление, за которое бы его опять стали судить.
Фонарики он
делал мастерски, работал методически, не отрываясь; когда же кончил работу,
то аккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолился богу и благонравно улегся на свою постель.
Потом с важно-благосклонною,
то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки) обратились ко мне и подтвердили: что Иса был божий пророк и что он
делал великие чудеса; что он
сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела… и что это и у них в книгах написано.
Кроме
того, Сушилов сам изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мой чайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил мою куртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц; все это
делал усердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, — одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои дела на себя.
Но однажды — никогда не могу простить себе этого — он чего-то по моей просьбе не выполнил, а между
тем только что взял у меня денег, и я имел жестокость сказать ему: «Вот, Сушилов, деньги-то вы берете, а дело-то не
делаете».
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и
тот же художник, но каторжный, и хоть будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало быть, что захочу,
то с тобою и
сделаю.
Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его
сделали за похвальное поведение, и вдруг решительно ни с
того ни с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч.
Солдат имеет право стрелять в арестанта, если
тот вздумает бежать от него; но в
то же время и отвечает за свой выстрел, если
сделал его не в случае самой крайней необходимости;
то же самое и в случае открытого бунта каторжников.
Все лениво оборотились в
ту сторону и от нечего
делать принялись их пересмеивать.
Пошло долгое рассуждение промеж собой о
том, как приняться иначе, что
делать?
Отнюдь не бояться их угроз и ненависти и, по возможности,
делать вид, что не замечаю
того.
Но он как-то так умел
сделать, что вскоре его посещения даже стали развлекать меня, несмотря на
то, что это был вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый человек.
Если он замечал, например, что я ищу уединения,
то, поговорив со мной минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил за внимание, чего, разумеется, не
делал никогда и ни с кем из всей каторги.
Так как ему предписывалось и в эту минуту выражать в своем лице чрезвычайно много счастья и благородства,
то он и
сделал это немедленно, как-то особенно сощурив глаза, смеясь и кивая на майора головой.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не
делать, как это предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а
те из первых рук.
К тетке я ходить не смел; она хоть и знала, а мы все-таки под видом
делали,
то есть тихими стопами.
Если б завтра же приказали ему
сделать совершенно противное, он бы
сделал и это с
тою же самою покорностью и тщательностью, как
делал и противоположное
тому накануне.
Что же касается до бубна,
то он просто
делал чудеса:
то завертится на пальце,
то большим пальцем проведут по его коже,
то слышатся частые, звонкие и однообразные удары,
то вдруг этот сильный, отчетливый звук как бы рассыпается горохом на бесчисленное число маленьких, дребезжащих и шушуркающих звуков.
Честное слово, я до
тех пор не имел понятия о
том, что можно
сделать из простых, простонародных инструментов; согласие звуков, сыгранность, а главное, дух, характер понятия и передачи самой сущности мотива были просто удивительные.
Нецветаев был до
того углублен в свое занятие, что уж и не смотрел ни на кого и никуда, даже говорил, не подымая глаз, и только и
делал, что следил за своей тросточкой и за ее кончиком.
— Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что грешу, но уж так и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что, если я
тем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а ты понадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление
сделаешь, что тогда? Ведь на моей же душе…
— Видишь что, любезный, — говорит он, — накажу я тебя как следует, потому ты и стоишь
того. Но вот что я для тебя, пожалуй,
сделаю: к прикладам я тебя не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силы через весь фрунт! Тут хоть и каждая палка ударит, да ведь дело-то будет короче, как думаешь? Хочешь испробовать?
Дело в
том, что Смекалов умел как-то так
сделать, что все его у нас признавали за своего человека, а это большое уменье или, вернее сказать, прирожденная способность, над которой и не задумываются даже обладающие ею.
Впрочем, помню, я тогда же
сделал одно странное замечание, за верность которого особенно не стою; но общность приговора самих арестантов сильно его поддерживает: это
то, что розги, если даются в большом количестве, самое тяжелое наказание из всех у нас употребляемых.
Ланцет режет сравнительно очень медленно; боль слышна; а так как, например, при десяти банках приходится
сделать сто двадцать таких надрезов,
то все вместе, конечно, было чувствительно.
Вообще это можно было сравнить с
тем, когда иной человек, твердый и даже спокойный в каком-нибудь серьезном деле, хандрит и капризничает дома, когда нечего
делать, не ест, что подают, бранится и ругается; всё не по нем, все ему досаждают, все ему грубят, все его мучают, — одним словом, с жиру бесится, как говорят иногда о таких господах, встречающихся, впрочем, и в простонародии; а в нашем остроге, при взаимном всеобщем сожитии, даже слишком часто.
— Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а ты оставайся, — это мне
то есть говорит. — Пошел сюда, садись! — Смотрю: стол, бумага, перо. Думаю: «Чего ж он это ладит
делать?» — Садись, говорит, на стул, бери перо, пиши! — а сам схватил меня за ухо, да и тянет. Я смотрю на него, как черт на попа: «Не умею, говорю, ваше высокоблагородие». — Пиши!
— Да не
то что за меня, говорит, я так
сделаю, что и ни за кого Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет, и Микита Григорьич теперь не возьмет, потому она теперь бесчестная. Мы еще с осени с ней на житье схватились. А я теперь за сто раков […за сто раков. — Рак — в просторечии десять рублей (десятирублевая ассигнация была красного цвета).] не соглашусь. Вот на пробу давай сейчас сто раков — не соглашусь…
Что хочу теперь,
то над всеми вами и
делаю, потому я теперь в себе не властен; а Филька Морозов, говорю, мне приятель и первый друг…»
Возвращались заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето попрекали других
тем, что они
делают самую трудную работу.
Жила она больше, из хлеба, за казармами; если же увидит, бывало, кого-нибудь из наших,
то тотчас же еще за несколько шагов, в знак смирения, перекувырнется на спину: «
Делай, дескать, со мной что тебе угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться».
То есть прочие все, пожалуй, кому надо было, знали, но
делали вид, что не знали.
Мне кажется, если б ему очень захотелось выпить шкалик вина и если б шкалик можно было получить не иначе, как зарезав кого-нибудь,
то он бы непременно зарезал, если б только это можно было
сделать втихомолку, чтоб никто не узнал.
Ему бы век ходить в жилетке и халате, по-московски, но судьба
сделала иначе, и после долгих странствий он засел у нас навсегда в особом отделении,
то есть в разряде самых страшных военных преступников.
Все сомнения Шилкина рассеялись: «Если б они просто пошли попить да погулять в форштадт, что иногда
делал Куликов, — думал Шилкин, —
то даже и этого тут быть не могло.
Но он куражился и громко говорил в госпитале, что уж теперь он на все пошел, на все готов и не
то еще
сделает.