Неточные совпадения
Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и
начал бы просто-запросто без предисловия: понравится — так и так прочтут; но беда в
том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два.
Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого
начала к
тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время.
Федор Павлович, например,
начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между
тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и
начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до
того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Об этом я теперь распространяться не стану,
тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых мне и романа
начать невозможно.
Вот это и
начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Пить вино и развратничать он не любит, а между
тем старик и обойтись без него не может, до
того ужились!» Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика;
тот почти
начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя
начал иногда приличнее…
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие,
начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все
тот же лакей Григорий, тоже порядочно к
тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера,
то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
— Простите меня… —
начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в
том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за
то, что с ним входишь…
Та, едва лишь завидела старца, вдруг
начала, как-то нелепо взвизгивая, икать и вся затряслась, как в родимце.
— Говорите без юродства и не
начинайте оскорблением домашних ваших, — ответил старец слабым изнеможенным голосом. Он видимо уставал, чем далее,
тем более, и приметно лишался сил.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на
то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там
начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Но одни побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии, пожалуй, был определить
ту необычайную потребность в верном и близком человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда
начинал ощущать в себе.
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его в делах житейских, а между
тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с самого
начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на
то, что ему не дают больше водки, вдруг
начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в
том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
Опять-таки и
то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто,
начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и
то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, —
то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие,
то неужели же всех сих остальных,
то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь
тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Он проговорил это с самым неприязненным чувством.
Тем временем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз с утра) на свой нос.
Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
Алеша безо всякой предумышленной хитрости
начал прямо с этого делового замечания, а между
тем взрослому и нельзя
начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно
начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
И шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в голову, и
тот упал, но мигом вскочил и с остервенением
начал отвечать в группу камнями. С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
— Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а
то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел мама, вы
начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
Все, впрочем, в двух словах, я уже решилась: если даже он и женится на
той… твари, —
начала она торжественно, — которой я никогда, никогда простить не могу,
то я все-таки не оставлю его!
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша
тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в
том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого
начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого
начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— С чего хочешь, с
того и
начинай, хоть с «другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет Бога, — пытливо поглядел на брата Алеша.
Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить меня
начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», — и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в
том, что ихняя госпожа не явилась.
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с. Я с самого
начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и знают с
тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили с
той самой минуты, как
начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с
тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Когда старик бывал рад,
то всегда
начинал экспансивничать, но на этот раз он как бы сдерживался.
Было это уже очень давно, лет пред
тем уже сорок, когда старец Зосима впервые
начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после
того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек.
Други и учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще слышнее стало о
том, как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое и прямо заверяют, даже печатно, — читал сие сам, — что не могут они уже теперь будто бы толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и
начинают отбивать стадо,
то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания.
Разверни-ка он им эту книгу и
начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь
тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут всё, всё поймет православное сердце!
С краской в лице
начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила,
то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в
ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого
начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо
начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил,
то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Я даже и общество бросил и гораздо реже стал появляться в гостях, кроме
того что и мода на меня
начала проходить.
А так как начальство его было тут же,
то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который
начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Начал чтение, сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее,
тем более, и в монастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
Когда уже достаточно ободняло,
то из города
начали прибывать некоторые даже такие, кои захватили с собою больных своих, особенно детей, — точно ждали для сего нарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по вере их, не могла замедлить обнаружиться.
Лишь только
начало обнаруживаться тление,
то уже по одному виду входивших в келью усопшего иноков можно было заключить, зачем они приходят.
Если же спросят прямо: «Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти лишь потому, что тело его старца, вместо
того чтобы немедленно
начать производить исцеления, подверглось, напротив
того, раннему тлению»,
то отвечу на это не обинуясь: «Да, действительно было так».
— И
начну плакать, и
начну плакать! — приговаривала Грушенька. — Он меня сестрой своей назвал, и я никогда
того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
Но,
начав молитву, переходил вдруг на что-нибудь другое, задумывался, забывал и молитву, и
то, чем прервал ее.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу
начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы
то ни стало и прежде всего.
«Пусть уж лучше я пред
тем, убитым и ограбленным, убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь пойду, чем если Катя вправе будет сказать, что я ей изменил, и у нее же деньги украл, и на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь
начинать!
Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет,
то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они друг другу простят и
начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
А кроме
того, могло дойти и от Грушеньки… виноват: от Аграфены Александровны… от многоуважаемой и многочтимой мною Аграфены Александровны…» — так
начал и оборвался с первого слова Митя.
Этот-де самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему, Мите, по матери, действительно можно бы было
начать иск и
тем старика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда пролезть».
— Глупо, глупо! — восклицал Митя, — и… как это все бесчестно! — прибавил он вдруг почему-то. У него страшно
начала болеть голова: «Бросить разве? Уехать совсем, — мелькнуло в уме его. — Нет уж, до утра. Вот нарочно же останусь, нарочно! Зачем же я и приехал после
того? Да и уехать не на чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»
Эта дама возненавидела его с самого
начала просто за
то, что он жених Катерины Ивановны, тогда как ей почему-то вдруг захотелось, чтобы Катерина Ивановна его бросила и вышла замуж за «милого, рыцарски образованного Ивана Федоровича, у которого такие прекрасные манеры».
К
тому же мне нужно время, я ужасно спешу!.. — прокричал истерически Митя, почувствовав, что она сейчас опять
начнет говорить, и в надежде перекричать ее.
— Э, черт! Этого недоставало, — пробормотал он со злобой, быстро переложил из правой руки кредитки в левую и судорожно выдернул из кармана платок. Но и платок оказался весь в крови (этим самым платком он вытирал голову и лицо Григорию): ни одного почти местечка не было белого, и не
то что
начал засыхать, а как-то заскоруз в комке и не хотел развернуться. Митя злобно шваркнул его об пол.
Начали мыться. Петр Ильич держал кувшин и подливал воду. Митя торопился и плохо было намылил руки. (Руки у него дрожали, как припомнил потом Петр Ильич.) Петр Ильич тотчас же велел намылить больше и тереть больше. Он как будто брал какой-то верх над Митей в эту минуту, чем дальше,
тем больше. Заметим кстати: молодой человек был характера неробкого.