Неточные совпадения
Но
дело было в другой губернии; да и что могла
понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
Важный и величественный Григорий обдумывал все свои
дела и заботы всегда один, так что Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже
поняла, что в советах ее он совсем не нуждается.
Алеша решился ждать. Он
понял, что все
дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.
Не
понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних
дней, и даже, может быть, до сегодня, не
понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
«Ну что я в этом
понимаю, что я в этих
делах разбирать могу? — в сотый раз повторял он про себя, краснея, — ох, стыд бы ничего, стыд только должное мне наказание, — беда в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий…
— Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл
пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего
дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
Солидарность в грехе между людьми я
понимаю,
понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом
деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна.
Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно
понимать, что имеешь
дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным.
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый
день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый
день, и как это
понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что
дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему надо чего-то совсем другого.
Иван Федорович, однако, и тут долго не
понимал этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь в самое последнее время успел догадаться, в чем
дело.
— Плетешь ты, я вижу, и я тебя что-то не
понимаю, — тихо, но как-то грозно проговорил он, — притвориться, что ли, ты хочешь завтра на три
дня в падучей? а?
И воистину верно, что когда люди эту мысль
поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом
деле».
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы
разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я,
поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
Нет, не слышал; если бы слышал, то давно бы все
понял… и другая, обиженная третьего
дня, и та пусть простит ее!
— Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там
дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не
понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
Вы хоть и облечены, я
понимаю это, но это
дело мое, мое внутреннее
дело, интимное, но… так как я уж не скрывал моих чувств прежде… в трактире, например, и говорил всем и каждому, то… то не сделаю и теперь из этого тайны.
Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего
дела и теперь, за столом, востренький ум Николая Парфеновича схватывал на лету и
понимал всякое указание, всякое движение в лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.
— Так вы бы так и спросили с самого начала, — громко рассмеялся Митя, — и если хотите, то
дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеводнишнего
дня, с самого утра, тогда и
поймете, куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего
дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, — это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…
— Господа, — как бы спохватился он вдруг, — вы на меня не ропщите за мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полную почтительность и
понимаю настоящее положение
дела. Не думайте, что и пьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как...
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом
деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
— И так далее, господа, и так далее! Довольно, слышал эту рацею и прежде! — опять оборвал Митя, — сам
понимаю, какой важности
дело и что тут самый существенный пункт, а все-таки не скажу.
— Ах да, и в самом
деле! — вскричал Митя, ударив себя по лбу, — простите, я вас мучаю, а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг
поняли, ибо в цели-то, в цели-то этой и позор!
Потом слышу, в тот же
день он бросался камнями и вам палец укусил, — но,
понимаете, в каком он был состоянии!
— Во-первых, не тринадцать, а четырнадцать, через две недели четырнадцать, — так и вспыхнул он, — а во-вторых, совершенно не
понимаю, к чему тут мои лета?
Дело в том, каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?
Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы
понимаете, это
дело и ужасная смерть вашего отца (фр.).] — только вдруг узнаю, что он был опять, только не у меня, а у Lise, это уже
дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и ушел.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в
день катастрофы?» Они дали ему
понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько
дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
Замечательно еще и то, что он, чувствуя, что ненавидит Митю с каждым
днем все больше и больше,
понимал в то же время, что не за «возвраты» к нему Кати ненавидел его, а именно за то, что он убил отца!
— Не
понимаю я тебя… чего мне бояться завтра? — удивленно выговорил Иван, и вдруг в самом
деле какой-то испуг холодом пахнул на его душу. Смердяков обмерил его глазами.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое
дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де
поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом
деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Знаю только, что потом, когда уже все успокоилось и все
поняли, в чем
дело, судебному приставу таки досталось, хотя он и основательно объяснил начальству, что свидетель был все время здоров, что его видел доктор, когда час пред тем с ним сделалась легкая дурнота, но что до входа в залу он все говорил связно, так что предвидеть было ничего невозможно; что он сам, напротив, настаивал и непременно хотел дать показание.
Он глядит на нее,
понимает ее мысли совершенно (он ведь сам сознался здесь при вас, что он все
понимал) и безусловно присвояет себе эти три тысячи и прокучивает их в два
дня с своею новою возлюбленной!
Затем предоставлено было слово самому подсудимому. Митя встал, но сказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Он как будто что-то пережил в этот
день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде не
понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее.