Неточные совпадения
Может, по этому самому он никогда и никого
не боялся, а между тем мальчики тотчас
поняли, что он вовсе
не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и
не понимает, что он смел и бесстрашен.
Хотя, к несчастию,
не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть,
может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем
не по силам.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я,
может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет
понять свои обязанности… Я
не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно
понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Нет, я и
не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но… оставь, это я сдуру усмехнулся. Я
понимаю, что ты
можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат, это давно подозревал, а потому и
не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
— Где ты
мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но
не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке
не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего
не понимал в нем, но за это-то,
может быть, наиболее ценил и любил эту книгу.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как
может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но,
понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как
не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже,
может быть, до сегодня,
не понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я
не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем,
мог бы тебе и
не упоминать.
Алеша
понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею человека для нее вовсе
не тайна, что она,
может быть, уже знает все, решительно все.
— Да вы-то меня,
может, тоже
не так совсем
понимаете, милая барышня, я,
может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута такая пришла-с, что надо выслушать, ибо вы даже и
понять не можете, что
могут значить для меня теперь эти двести рублей, — продолжал бедняк, приходя постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг.
Я
не Бога
не принимаю,
пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего
не принимаю и
не могу согласиться принять.
— Ну я-то пока еще этого
не знаю и
понять не могу, и бесчисленное множество людей со мной тоже.
На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него
понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и
не может вынести его душа.
Сам приучил его говорить с собою, всегда, однако, дивясь некоторой бестолковости или, лучше сказать, некоторому беспокойству его ума и
не понимая, что такое «этого созерцателя»
могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.
Осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии, пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный и «
может грозить опасностью», что покамест он, Герценштубе, еще
не понимает всего, но что завтра утром, если
не помогут теперешние средства, он решится принять другие.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад
не воротишься. Теперь
не только ближнего моего, но и детей моих любить
не смею. Господи, да ведь
поймут же дети,
может быть, чего стоило мне страдание мое, и
не осудят меня! Господь
не в силе, а в правде.
Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и
поймешь, что и сам виновен, ибо
мог светить злодеям даже как единый безгрешный и
не светил.
— Изыди, отче! — повелительно произнес отец Паисий, —
не человеки судят, а Бог.
Может, здесь «указание» видим такое, коего
не в силах
понять ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо
не возмущай! — повторил он настойчиво.
Главное в том, что ничего-то он
не мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или силой
не было тоже возможности:
не далась бы ни за что, а только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда
понимал.
Так,
может быть, и было, но об чем именно тосковала Грушенька, того он все-таки
не понимал.
— Помилосердуйте, ведь это
не шутка! Вы,
может быть, хмельны. Вы
можете же, наконец, говорить,
понимать… иначе… иначе я ничего
не понимаю!
Калганов очень хорошо
понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его все это
не так занимало, даже,
может быть, вовсе
не занимало, а занимал его всего более Максимов.
Иных реформ современного царствования он
не то что
не мог вполне осмыслить, но
понимал их с некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками и вовсе
не по особенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по беспечности своего характера, потому что все некогда было вникнуть.
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она
не мешала, чтоб
не нагоняла на тебя тоски,
не то ты
можешь смутиться и на себя неправильно показать,
понимаешь?
— Положим,
не так хорошо, это я отлично
могу понять и в этом я
не спорю, — сдержанно ответил прокурор.
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще
не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то есть, оно так
понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял,
может, и они тоже запомнили…
— Ты ничего
не понимаешь, — раздражительно оборвала она, —
может, у нее муж был, но только в тюрьме сидит, а она вот и родила.
Илюша же и говорить
не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал
не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно
могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы
не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате
понимал это,
может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Алеша
понимал, что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю, несмотря на то, что Катерина Ивановна ни разу
не посетила того в заключении, хотя бы и
могла это сделать когда угодно.
Заговорит, заговорит — ничего
понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая,
не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я
не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё — ничегошеньки
не поняла.
Ну это сморчок сопливый
может только так утверждать, а я
понять не могу.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом
понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу,
может, всего за минуту пред его приходом, и
не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Он
не понимал, как
мог он полчаса назад пропустить ей эти слова и
не закричать тогда же.
Что ж, я бы
мог вам и теперь сказать, что убивцы они… да
не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу,
не понимали ничего доселева и
не притворялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, то все же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали.
— «
Понимаем, говорят, кто же в черта
не верит, а все-таки нельзя, направлению повредить
может.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де
поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей,
может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
Полагали, впрочем, что он делает это много-много что для игры, так сказать для некоторого юридического блеска, чтоб уж ничего
не было забыто из принятых адвокатских приемов: ибо все были убеждены, что какой-нибудь большой и окончательной пользы он всеми этими «подмарываниями»
не мог достичь и, вероятно, это сам лучше всех
понимает, имея какую-то свою идею в запасе, какое-то еще пока припрятанное оружие защиты, которое вдруг и обнаружит, когда придет срок.
Насчет же того особого пункта, остался ли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете по имению — даже сам Ракитин
не мог ничего указать и отделался лишь общими местами презрительного характера: «кто, дескать,
мог бы разобрать из них виноватого и сосчитать, кто кому остался должен при бестолковой карамазовщине, в которой никто себя
не мог ни
понять, ни определить?» Всю трагедию судимого преступления он изобразил как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной в беспорядок России, страдающей без соответственных учреждений.
Но мигом
поняв больным сердцем своим, что,
может быть, потому-то эта женщина и скрывала этого нового соперника, потому-то и обманывала его давеча, что этот вновь прилетевший соперник был слишком для нее
не фантазией и
не фикцией, а составлял для нее все, все ее упование в жизни, — мигом
поняв это, он смирился.
Но это значение уже, так сказать, мистическое, которое я
не понимаю умом, а
могу принять лишь верой, или, вернее сказать, на веру, подобно многому другому, чего
не понимаю, но чему религия повелевает мне, однако же, верить.
Голубчики мои, — дайте я вас так назову — голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые, милые лица, — милые мои деточки,
может быть, вы
не поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами.