Неточные совпадения
— Черт, у
кого здесь, однако, спросить, в этой бестолковщине… Это нужно
бы решить, потому что время уходит, — промолвил он вдруг, как
бы говоря про себя.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел
бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с
кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Вот если
бы суд принадлежал обществу как церкви, тогда
бы оно знало,
кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе.
А впрочем,
кто знает: может быть, случилось
бы тогда страшное дело — произошла
бы, может быть, потеря веры в отчаянном сердце преступника, и тогда что?
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя
бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал
бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем
бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так
бы и защитил его, — от
кого?
С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а когда с
кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя
бы тут и не было Григория Васильевича.
С татарина поганого
кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя
бы и в небесах, за то, что он не христианином родился, и
кто же станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур не дерут.
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «
кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу;
кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как
бы и не инок и напрасно только пришел в монастырь, такому место в миру.
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто
бы даст-с, так ведь,
кто его знает, может, и даст…
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами:
кто же на свете в рифму говорит? И если
бы мы стали все в рифму говорить, хотя
бы даже по приказанию начальства, то много ли
бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
— Хотя
бы я и по знакомству сюда приходил, — начал вновь Смердяков, — но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них,
кто приходит и
кто таков уходит, и не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
Приняв «хлебы», ты
бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: «пред
кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред
кем преклониться.
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как
бы и не любя их вовсе, — и это
кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою!
Столь уважая его, ты поступил, как
бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, — и это
кто же, тот, который возлюбил его более самого себя!
Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил
бы все, чего ищет человек на земле, то есть: пред
кем преклониться,
кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться.
Кто взглянул
бы на его лицо, тот наверно заключил
бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил
бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с
кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как
бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его.
Этого как
бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с
кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Кто же уверовал в народ Божий, тот узрит и святыню его, хотя
бы и сам не верил в нее до того вовсе.
Вспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий, не мог подолгу ни на
кого сердиться, а потому как
бы сам искусственно разжигал себя и стал наконец безобразен и нелеп.
Но расходившийся старик еще не окончил всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг обратился в сторону заходящего солнца, воздел над собою обе руки и — как
бы кто подкосил его — рухнулся на землю с превеликим криком...
Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца свои очи, на того,
кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, все по-прежнему без ответа, махнул рукой, как
бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.
Вы
бы мне эти три тысячи выдали… так как
кто же против вас капиталист в этом городишке… и тем спасли
бы меня от… одним словом, спасли
бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
«“И только шепчет тишина”, — мелькнул почему-то этот стишок в голове его, — вот только не услышал
бы кто, как я перескочил; кажется, нет».
— Говорите теперь, где это вас угораздило? Подрались, что ли, с
кем? Не в трактире ли опять, как тогда? Не опять ли с капитаном, как тогда, били его и таскали? — как
бы с укоризною припомнил Петр Ильич. —
Кого еще прибили… али убили, пожалуй?
— Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое,
кто таковы — не знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто
бы приезжих, а может, и еще
кто есть, не спросил я его толково. В карты, говорил, стали играть.
— Это совсем вчерашняя песня, — заметил он вслух, — и
кто это им сочиняет! Недостает, чтобы железнодорожник аль жид проехали и девушек пытали: эти всех
бы победили. — И, почти обидевшись, он тут же и объявил, что ему скучно, сел на диван и вдруг задремал. Хорошенькое личико его несколько побледнело и откинулось на подушку дивана.
— Митя,
кто это оттуда глядит сюда к нам? — прошептала она вдруг. Митя обернулся и увидел, что в самом деле кто-то раздвинул занавеску и их как
бы высматривает. Да и не один как будто. Он вскочил и быстро ступил к смотревшему.
— Была заперта, напротив, и
кто ж мог ее отворить? Ба, дверь, постойте! — как
бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, — а разве вы нашли дверь отпертою?
И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала
бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у
кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским.
—
Кто это мне под голову подушку принес?
Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как
бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
— Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не такой. Вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном. А нынче
кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали находить в самоосуждении. Будьте же не такой, как все; хотя
бы только вы один оставались не такой, а все-таки будьте не такой.
— Эх, всякий нужен, Максимушка, и по чему узнать,
кто кого нужней. Хоть
бы и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегодня вздумал. Была и у него. Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я не посылала, а Митя обвинил, что посылаю, так вот нарочно же теперь пошлю, нарочно! Ах, вот и Феня с письмом! Ну, так и есть, опять от поляков, опять денег просят!
— Как же
бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во мне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович не сделали какого скандалу, и самые эти деньги не унесли, так как их все равно что за свои почитали, а вот
кто же знал, что таким убивством кончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с. Где же и вам угадать было, сударь?
— Да, жаль, что не отколотил тебя по мордасам, — горько усмехнулся он. — В часть тогда тебя тащить нельзя было:
кто ж
бы мне поверил и на что я мог указать, ну а по мордасам… ух, жаль не догадался; хоть и запрещены мордасы, а сделал
бы я из твоей хари кашу.
— А по-моему, лучше молчите-с. Ибо что можете вы на меня объявить в моей совершенной невинности и
кто вам поверит? А только если начнете, то и я все расскажу-с, ибо как же
бы мне не защитить себя?
Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как
бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при
ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
— Это еще не доказательство, что не почивали (еще и еще смешок в зале). Могли ли, например, ответить в ту минуту, если
бы вас
кто спросил о чем — ну, например, о том, который у нас теперь год?
Насчет же того особого пункта, остался ли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете по имению — даже сам Ракитин не мог ничего указать и отделался лишь общими местами презрительного характера: «
кто, дескать, мог
бы разобрать из них виноватого и сосчитать,
кто кому остался должен при бестолковой карамазовщине, в которой никто себя не мог ни понять, ни определить?» Всю трагедию судимого преступления он изобразил как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной в беспорядок России, страдающей без соответственных учреждений.
Будь хоть тень, хоть подозрение на
кого другого, на какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый постыдился
бы показать тогда на Смердякова, а показал
бы на это шестое лицо, ибо обвинять Смердякова в этом убийстве есть совершенный абсурд.
Но так как мотивов этих за ним никто предварительно не приметил, а все видели, напротив, что он барином любим, почтен бариновою доверенностью, то, конечно
бы, его последнего и заподозрили, а заподозрили
бы прежде всего такого, который
бы имел эти мотивы,
кто сам кричал, что имеет эти мотивы,
кто их не скрывал, перед всеми обнаруживал, одним словом, заподозрили
бы сына убитого, Дмитрия Федоровича.
Остаются, стало быть, подсудимый и Смердяков, и вот обвинитель с пафосом восклицает, что подсудимый потому указывает на Смердякова, что не на
кого больше ему указать, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам
бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал
бы на этого шестого.
Кто-то крикнул ему, чтоб он надел шляпу, а то теперь холодно, но, услышав, он как
бы в злобе шваркнул шляпу на снег и стал приговаривать: «Не хочу шляпу, не хочу шляпу!» Мальчик Смуров поднял ее и понес за ним.