Неточные совпадения
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения и, слыша,
как она больна и
какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и
надо, это ей Бог за неблагодарность послал».
И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и оба уживаются
как не
надо лучше.
Старец этот,
как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но
надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно
надо вас видеть… зачем? Конечно не знаю, но она просила
как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
По русскому же пониманию и упованию
надо, чтобы не церковь перерождалась в государство,
как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более.
Но церковь,
как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется, так
как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и
надо же его хоть кому-нибудь пожалеть.
А Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для чего он теперь
надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж тысячи на эту обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и, между прочим, у кого,
как вы думаете?
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник,
как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену,
надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться
надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы…
Как вы думаете?
Надо заметить, что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти
как ни в чем не бывало к игумену на обед.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да
как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и
как ты-то мог от обеда уйти? Ведь
надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь,
как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу
как дурак, тогда
как не
надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо,
как и на других, и все молчал.
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе
как о вере и когда именно
надо было веру свою показать!
— Есть, есть, il y a du Piron là-dedans. [тут чувствуется Пирон (фр.).] Это иезуит, русский то есть.
Как у благородного существа, в нем это затаенное негодование кипит на то, что
надо представляться… святыню на себя натягивать.
Удивить ее
надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую чернявку,
как она, такой барин влюбился.
Надо всем стоял,
как гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос: чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
Мне вот что от вас нужно: мне
надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде —
как вы сами смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
— Врешь! Не
надо теперь спрашивать, ничего не
надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того,
как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что
надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять.
Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы,
как это вы? Прежде всего воды, воды!
Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Алеша чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру,
как Катерина Ивановна,
надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над таким,
как Дмитрий, и отнюдь не над таким,
как Иван.
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, — и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. — Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне
надо решение его! Что он скажет, так и будет — вот до
какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг
как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю,
как я все это теперь смею, но
надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Скоро вам это надо-с? — проговорил штабс-капитан, вдруг повернувшись к Алеше с таким жестом,
как будто хотел на него броситься.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой
какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь,
как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает,
надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам
надо,
как от брата,
как от друга, потом отдадите…
Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь
надо как за детьми ходить, а за иными
как за больными в больницах…
— Нет, не
надо. Скажите,
как здоровье Катерины Ивановны, мне очень
надо знать.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ
надо пороть-с,
как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
— Непременно так, полюбить прежде логики,
как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь
надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего
надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь,
как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или,
как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и
надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
Но вот, однако, что
надо отметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то,
как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства.
Я нарочно начал этот наш с тобой разговор
как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, потому что ее только тебе и
надо.
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый день, и
как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему
надо чего-то совсем другого.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а
как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то
надо было отпереть двери
как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте,
как прежде, с новыми,
как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а
надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
С краской в лице начал вспоминать,
как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так
как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я,
надо мною смеялась.
А
надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а
как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день,
как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— Бог сжалился
надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что
надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце
как в раю веселится… долг исполнил…
Да
как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а он-то
надо мной смеется теперь, а может, и совсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до рассвета.
«Брак? Что это… брак… — неслось,
как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова
надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
«Благороднейший Кузьма Кузьмич, вероятно, слыхал уже не раз о моих контрах с отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня по наследству после родной моей матери… так
как весь город уже трещит об этом… потому что здесь все трещат об том, чего не
надо…
А так
как вас давно уже
надо исключить, то останутся два лба,
как я выразился, может быть неловко, но я не литератор.
«Она теперь с ним, ну вот и погляжу,
как она теперь с ним, со своим прежним милым, и только этого мне и
надо».
— Правда это, батюшка Дмитрий Федорович, это вы правы, что не
надо человека давить, тоже и мучить, равно
как и всякую тварь, потому всякая тварь — она тварь созданная, вот хоть бы лошадь, потому другой ломит зря, хоша бы и наш ямщик… И удержу ему нет, так он и прет, прямо тебе так и прет.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только
как звать забыл… а другого,
надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
Но ночь была темная, ворота у Федора Павловича крепкие,
надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он был отдаленно — и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор Павлович пойдет завтра рассказывать по городу анекдот,
как в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.
— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще,
как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам
надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!