Неточные совпадения
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег
и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в
мире, которого оставьте вы вдруг одного
и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города,
и он ни за что не погибнет
и не умрет с голоду
и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится,
и это не будет стоить ему никаких усилий
и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь
мир купить можешь,
и не только свои, но
и чужие грехи еще выкупишь.
Второе: что «уголовная
и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви
и несовместима с природой ее
и как божественного установления,
и как союза людей для религиозных целей»
и наконец, в-третьих: что «церковь есть царство не от
мира сего»…
— Я читал эту книгу, на которую вы возражали, — обратился он к Ивану Федоровичу, —
и удивлен был словами духовного лица, что «церковь есть царство не от
мира сего».
Если не от
мира сего, то, стало быть,
и не может быть на земле ее вовсе.
Царство небесное, разумеется, не от
мира сего, а в небе, но в него входят не иначе как чрез церковь, которая основана
и установлена на земле.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она,
и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные
и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь
мир, а стало быть,
и все древнее языческое государство в церковь.
— Ты там нужнее. Там
миру нет. Прислужишь
и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай.
И знай, сынок (старец любил его так называть), что
и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне —
и уходи из монастыря. Совсем иди.
— Поскорей… Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься
и беспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь
мир на новую улицу вышел. Эх, Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю...
Пусть я проклят, пусть я низок
и подл, но пусть
и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки
и твой сын, Господи,
и люблю тебя,
и ощущаю радость, без которой нельзя
миру стоять
и быть.
Монастырь он обошел кругом
и через сосновую рощу прошел прямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „в
мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак, в котором сразу потеряешься
и заблудишься…»
Но старшие
и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания
и подвиги окажутся несомненно спасительными
и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится
и ропщет, тот все равно как бы
и не инок
и напрасно только пришел в монастырь, такому место в
миру.
От греха же
и от диавола не только в
миру, но
и во храме не убережешься, а стало быть,
и нечего греху потакать».
Пойми, Алексей, что если
и возвратишься в
мир, то как бы на возложенное на тя послушание старцем твоим, а не на суетное легкомыслие
и не на мирское веселие…
Тогда каждый из вас будет в силах весь
мир любовию приобрести
и слезами своими мировые грехи омыть…
— Помни, юный, неустанно, — так прямо
и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного,
и после жестокого анализа у ученых
мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
Может, вспоминая сей день великий, не забудешь
и слов моих, ради сердечного тебе напутствия данных, ибо млад еси, а соблазны в
мире тяжелые
и не твоим силам вынести их.
— Здесь все друзья мои, все, кого я имею в
мире, милые друзья мои, — горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы,
и сердце Алеши опять разом повернулось к ней.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так
и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний
и великодушный советник
и глубокий сердцеведец
и единственный друг мой, какого я только имею в
мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем
и хвалит мое решение… Он его знает.
—
И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в
мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком!
И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
Я спрашивал себя много раз: есть ли в
мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную
и неприличную, может быть, жажду жизни,
и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется.
Ну так представь же себе, что в окончательном результате я
мира этого Божьего — не принимаю
и хоть
и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе.
Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я
мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю
и не могу согласиться принять.
— То-то
и есть, что но… — кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях
мир стоит,
и без них, может быть, в нем совсем ничего бы
и не произошло. Мы знаем, что знаем!
Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность
и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе,
и если правда в самом деле в том, что
и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от
мира сего
и мне непонятна.
Есть ли во всем
мире существо, которое могло бы
и имело право простить?
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец
мир и покой, но для этого необходимо
и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь,
и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи
и не лги!
— Нет, не могу допустить. Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем
мире существо, которое могло бы
и имело право простить? Но существо это есть,
и оно может все простить, всех
и вся
и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех
и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то
и созиждается здание,
и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему
миру ходило тогда много повестей
и «стихов», в которых действовали по надобности святые, ангелы
и вся сила небесная.
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того
мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик
и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано,
и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы
и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах
и что их надо восстановить, вновь придумать
и сочинить, чтоб внести опять в книги,
и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов —
и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но
и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю
мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе
и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим
и умным духом в пустыне?
Вспомни первый вопрос; хоть
и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в
мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей
и в прирожденном бесчинстве своем, не могут
и осмыслить, которого боятся они
и страшатся, — ибо ничего
и никогда не было для человека
и для человеческого общества невыносимее свободы!
Они созидали богов
и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов
и придите поклониться нашим, не то смерть вам
и богам вашим!»
И так будет до скончания
мира, даже
и тогда, когда исчезнут в
мире и боги: все равно падут пред идолами.
Приняв
мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство
и дал всемирный покой.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон
и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним
миром навеки,
и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый
мир, в новые места,
и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел,
и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Точно изваяние
мира и человека
и характеров человеческих,
и названо все
и указано на веки веков.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой
и плачет; утирает потом лицо свое
и выходит сияющ
и светел
и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик,
и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну,
и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком
и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние
мира, примиритель
и спаситель его!
И не спим мы только оба, я да юноша этот,
и разговорились мы о красе
мира сего Божьего
и о великой тайне его.
Господи, пошли
мир и свет твоим людям!
в) Воспоминание о юности
и молодости старца Зосимы еще в
миру. Поединок
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это
и познать, когда весь
мир давно уже на другую дорогу вышел
и когда сущую ложь за правду считаем да
и от других такой же лжи требуем.
В просвещенном
мире слово сие произносится в наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых
и как бранное.
Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно
и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов
и мучеников,
и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде
мира.
Посмотрите у мирских
и во всем превозносящемся над народом Божиим
мире, не исказился ли в нем лик Божий
и правда его?
Провозгласил
мир свободу, в последнее время особенно,
и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство
и самоубийство!
Ибо
мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как
и у знатнейших
и богатейших людей.
А потому в
мире все более
и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве
и целостности людей
и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?
Образ Христов храним,
и воссияет как драгоценный алмаз всему
миру…
Так
и у нас будет,
и воссияет
миру народ наш,
и скажут все люди: «Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла».
ж) О молитве, о любви
и о соприкосновении
мирам иным