Неточные совпадения
Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные
и смутные объяснения
и начал бы просто-запросто
без предисловия: понравится — так
и так прочтут; но беда в
том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два.
Подобно
тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был
без сомнения отголоском чужих веяний
и тоже пленной мысли раздражением.
Об этом я теперь распространяться не стану,
тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями,
без которых мне
и романа начать невозможно.
Пить вино
и развратничать он не любит, а между
тем старик
и обойтись
без него не может, до
того ужились!» Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика;
тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно
и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный
и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но
без малейшего вида презрения или осуждения кому бы
то ни было.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег
и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного
и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города,
и он ни за что не погибнет
и не умрет с голоду
и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят,
то он сам мигом пристроится,
и это не будет стоить ему никаких усилий
и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно
и кончал другим, как-то раскидывался
и все чаще
и чаще напивался пьян,
и если бы не все
тот же лакей Григорий, тоже порядочно к
тому времени состарившийся
и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера,
то, может быть, Федор Павлович
и не прожил бы
без особых хлопот.
Точно так же если бы он порешил, что бессмертия
и Бога нет,
то сейчас бы пошел в атеисты
и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно
без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Если кто из этих тяжущихся
и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд,
то,
без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных
и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Зашибаться он стал
без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да
и прежде
того: чуть я отвернусь, а уж он
и ослабеет.
Тот наконец ему ответил, но не свысока-учтиво, как боялся еще накануне Алеша, а скромно
и сдержанно, с видимою предупредительностью
и, по-видимому,
без малейшей задней мысли.
Христова же церковь, вступив в государство,
без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от
того камня, на котором стояла она,
и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные
и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть,
и все древнее языческое государство в церковь.
—
То есть вы их прикладываете к нам
и в нас видите социалистов? — прямо
и без обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович сообразил дать ответ, отворилась дверь
и вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Его
и вправду как бы перестали ждать,
и внезапное появление его произвело в первый момент даже некоторое удивление.
— Говорите
без юродства
и не начинайте оскорблением домашних ваших, — ответил старец слабым изнеможенным голосом. Он видимо уставал, чем далее,
тем более,
и приметно лишался сил.
Пусть я проклят, пусть я низок
и подл, но пусть
и я целую край
той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в
то же самое время вслед за чертом, но я все-таки
и твой сын, Господи,
и люблю тебя,
и ощущаю радость,
без которой нельзя миру стоять
и быть.
— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру
без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе
и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к
тем, кому обещал.
Служим мы ей, а ей это тягостно: «Не стою я
того, не стою, недостойная я калека, бесполезная», — а еще бы она не стоила-с, когда она всех нас своею ангельскою кротостью у Бога вымолила,
без нее,
без ее тихого слова, у нас был бы ад-с, даже Варю
и ту смягчила.
Все произошло
без помехи: он перелез через плетень почти в
том самом месте, как вчера,
и скрытно пробрался в беседку.
Я бы на дуэли из пистолета
того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что
без отца от Смердящей произошел, а они
и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с.
— То-то
и есть, что но… — кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит,
и без них, может быть, в нем совсем ничего бы
и не произошло. Мы знаем, что знаем!
Я веровал, я хочу сам
и видеть, а если к
тому часу буду уже мертв,
то пусть воскресят меня, ибо если все
без меня произойдет,
то будет слишком обидно.
— Ведь вот
и тут
без предисловия невозможно,
то есть
без литературного предисловия, тьфу! — засмеялся Иван, — а какой уж я сочинитель!
Она умоляет, она не отходит,
и когда Бог указывает ей на пригвожденные руки
и ноги ее сына
и спрашивает: как я прощу его мучителей, —
то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам
и архангелам пасть вместе с нею
и молить о помиловании всех
без разбора.
И так как человек оставаться
без чуда не в силах,
то насоздаст себе новых чудес, уже собственных,
и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком
и безбожником.
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после
того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать
и не уходить
без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
— Что за ахинея!
И все это как нарочно так сразу
и сойдется:
и у тебя падучая,
и те оба
без памяти! — прокричал Иван Федорович, — да ты сам уж не хочешь ли так подвести, чтобы сошлось? — вырвалось у него вдруг,
и он грозно нахмурил брови.
Когда Алеша с тревогой
и с болью в сердце вошел в келью старца,
то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже
без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым
и веселым лицом, окруженного гостями
и ведущего с ними тихую
и светлую беседу.
Обещанию же этому, да
и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до
того, что если бы видел его
и совсем уже
без сознания
и даже
без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет
и простится с ним,
то не поверил бы, может быть,
и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется
и исполнит обетованное.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей
и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к
тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как,
без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в
тот вечер общая,
и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили
и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже
и от себя поведали
и рассказали что-либо, к
тому же
и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос
и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя
и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
С
тех пор — даже вчера еще взял ее —
и не могу читать эту пресвятую повесть
без слез.
Разверни-ка он им эту книгу
и начни читать
без премудрых слов
и без чванства,
без возношения над ними, а умиленно
и кротко, сам радуясь
тому, что читаешь им
и что они тебя слушают
и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь остановись
и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут всё, всё поймет православное сердце!
Главное
то, что у меня объявился свой капитал, а потому
и пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным стремлением,
без удержу, поплыл на всех парусах.
Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему близким родственником, а так как дело обошлось
без крови, а как бы в шутку, да
и я, наконец, в отставку подал,
то и повернули действительно в шутку.
Был он в городе нашем на службе уже давно, место занимал видное, человек был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовал значительный капитал на богадельню
и на сиротский дом
и много, кроме
того, делал благодеяний тайно,
без огласки, что все потом по смерти его
и обнаружилось.
Несмотря на
то, я очень его полюбил
и совершенно ему доверился во всех моих чувствах, ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу
и без сего, что праведен человек.
И, как нарочно, обе горничные ее девушки ушли потихоньку
без спросу, по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в
той же улице.
Те вослед науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже
без Христа, как прежде,
и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха.
Тем, что
без зависти чту тебя, тем-то
и достоинство мое являю пред тобой человеческое».
А насмешников вопросить бы самих: если у нас мечта,
то когда же вы-то воздвигнете здание свое
и устроитесь справедливо лишь умом своим,
без Христа?
Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою
и судимого сердцем твоим преступника,
то немедленно приими
и пострадай за него сам, его же
без укора отпусти.
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом
и мельком, остался
без ответа
и почти незамеченным — разве лишь заметили его, да
и то про себя, некоторые из присутствующих лишь в
том смысле, что ожидание тления
и тлетворного духа от тела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры
и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца свои очи, на
того, кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка сердца
и ума его, возлюбленный старец его,
и вдруг, все по-прежнему
без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже
и о почтительности,
и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.
Без сомнения, иной юноша, принимающий впечатления сердечные осторожно, уже умеющий любить не горячо, а лишь тепло, с умом хотя
и верным, но слишком уж, судя по возрасту, рассудительным (а потому дешевым), такой юноша, говорю я, избег бы
того, что случилось с моим юношей, но в иных случаях, право, почтеннее поддаться иному увлечению, хотя бы
и неразумному, но все же от великой любви происшедшему, чем вовсе не поддаться ему.
Этот старик, большой делец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного, главное скуп
и тверд, как кремень,
и хоть Грушенька поразила его, так что он
и жить
без нее не мог (в последние два года, например, это так
и было), но капиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил,
и даже если б она пригрозила ему совсем его бросить,
то и тогда бы остался неумолим.
Когда Федор Павлович Карамазов, связавшийся первоначально с Грушенькой по поводу одного случайного «гешефта», кончил совсем для себя неожиданно
тем, что влюбился в нее
без памяти
и как бы даже ум потеряв,
то старик Самсонов, уже дышавший в
то время на ладан, сильно подсмеивался.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния
и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому
и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях
и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное
и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего
и чистосердечнейшего к ней любопытства,
и все это уже безо всякой боязни,
без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное
и что невольно удивляло его.
— Шампанское принесли! — прокричал Ракитин, — возбуждена ты, Аграфена Александровна,
и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх;
и того не сумели сделать, — прибавил он, разглядывая шампанское. — В кухне старуха разлила,
и бутылку
без пробки принесли,
и теплое. Ну давай хоть так.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей,
тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была…
Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно
и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Он же в эти два дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой
и спасая себя», как он потом выразился,
и даже на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из города, несмотря на
то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку
без глаза над нею.
— Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. — Оставьте,
и особенно женщин. Ваша цель — прииски, а женщин туда незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве
и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это будет девушка современная, с познаниями
и без предрассудков. К
тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос,
и явится новая женщина…