Неточные совпадения
— Он, кажется, только и
делает что деньги получает.
Что Шатов? Всё то
же?
Mais, entre nous soit dit, [Но, между нами говоря (фр.).]
что же и
делать человеку, которому предназначено стоять «укоризной», как не лежать, — знает ли она это?
— Только
сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то
что же я буду сидеть, а вы в таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
— Глупо, глупо! — подхватил он даже с жадностию. — Никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. [это было глупо, но
что делать, всё решено (фр.).] Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах», так к
чему же было и писать? Не правда ли?
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас
же и сама поняла,
что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как
сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить,
чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте
же,
что я не в шутку, а серьезно хочу дело
делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где
же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому
что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана,
что давно надо было
сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!»
Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
У него была лишь одна его мать, но
что же может
сделать мать одна и в таких обстоятельствах?
Всем тотчас
же стало известно,
что Юлия Михайловна
сделала Варваре Петровне чрезвычайный визит и
что у крыльца дома ей объявили,
что «по нездоровью не могут принять».
— Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё,
что мог, чтобы
сделать честь… Марья
же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите
же вы это последнее достояние мое! — докончил он умилительно.
—
Что же надо было
сделать?
Факт этот он от меня тогда утаил; но теперь, только
что вбежал Петр Степанович, с своею всегдашнею усмешкой, столь наивно высокомерною, и с неприятно любопытным, шныряющим по углам взглядом, как тотчас
же Степан Трофимович
сделал мне тайный знак, чтоб я не оставлял комнату.
— Знаете ли,
что я, «хозяин губернии», — продолжал он, расхаживая по кабинету, — знаете ли,
что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни одной, а с другой стороны, могу так
же верно сказать,
что мне здесь нечего
делать.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту,
что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому
сделал на сей раз то
же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду,
что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
— Послушайте,
что же вы это
делаете? — вскочил уж совсем Петр Степанович.
— В Обществе произошла мысль, — продолжал он тем
же голосом, —
что я могу быть тем полезен, если убью себя, и
что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо,
что это я всё
сделал, так
что вас целый год подозревать не могут.
— Этот негодяй
сделает как по писаному, — пояснил Верховенский. — Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас,
что он, может быть, завтра
же пойдет к Лембке.
— Слушайте, я вам завтра
же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет?
Что же вы не отвечаете? Скажите,
чего вы хотите, я
сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?
— Слушайте, мы
сделаем смуту, — бормотал тот быстро и почти как в бреду. — Вы не верите,
что мы
сделаем смуту? Мы
сделаем такую смуту,
что всё поедет с основ. Кармазинов прав,
что не за
что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких
же кучек по России, и я неуловим.
— Да
что такое «простят»! Какие слова!
Что вы
сделали такого? Уверяю
же вас,
что вы ничего не
сделали!
— Ай, не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня
же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб… да и медленно для меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там
делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и
делать визиты, потому
что вы женаты, так и нечего о том говорить.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому
что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю,
сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас
же, как и обязаны
сделать, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!
Ну
что ж
делать, если на этом был тогда
же основан, с вашего
же согласия и предложения (заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже никак нельзя.
— Мое бессмертие уже потому необходимо,
что бог не захочет
сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И
что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как
же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]