Неточные совпадения
Привычка привела почти к тому же
и Степана Трофимовича, но еще в более невинном
и безобидном виде, если можно
так выразиться, потому что прекраснейший
был человек.
А между тем это
был ведь человек умнейший
и даровитейший, человек,
так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не
так много
и, кажется, совсем ничего.
В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три
и по четыре в год регулярно впадал в
так называемую между нами «гражданскую скорбь», то
есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь
так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся
и разорвавший связь друг первый же заболеет
и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз,
и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана
и начинал колотить кулаками в стену.
В том-то
и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала
такого письма.
И как, должно
быть, она
была оскорбляема
такими предположениями!
Хотя происхождения он
был, кажется, невысокого, но случилось
так, что воспитан
был с самого малолетства в одном знатном доме в Москве
и, стало
быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.
Таким образом, барон с первого взгляда должен
был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы
и в губернском уединении.
Крикнул он негромко
и даже изящно; даже, может
быть, восторг
был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно
быть, у него что-нибудь тут не вышло,
так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем
и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном
был уже второй случай; но
и первый случай в свою очередь
так характерен
и, кажется,
так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь
и о нем упомянуть.
Но вечера шли по-прежнему,
и разговоры
были так же поэтичны
и интересны.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее
и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он
и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило
и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения
и,
так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно
так и кончилось! А если
так, то странно же он должен
был иногда поглядывать на своего друга.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а то, что даже
и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей,
так что
и Степану Трофимовичу, может
быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам
и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне
и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог
так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение;
и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Ясно
было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно
было, что много
и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки.
Тот ему первым словом: «Вы, стало
быть, генерал, если
так говорите», то
есть в том смысле, что уже хуже генерала он
и брани не мог найти.
В наше время
было не
так,
и мы не к тому стремились.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,
был обличен в скудости убеждений
и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста
будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин,
и всё ведь
так называемые знатоки народа
и государства.
Липутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить душой
и похвалить мужичков все-таки
было тогда необходимо для направления; что даже дамы высшего общества заливались слезами, читая «Антона Горемыку», а некоторые из них
так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось
и ничего
такого не зародилось, а идет всё как прежде шло, то
есть под покровительством божиим.
А
так как мы никогда не
будем трудиться, то
и мнение иметь за нас
будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то
есть всё та же Европа, все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
Но, откинув смешное,
и так как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу
и укажу: вот
были люди!
(
Есть и такие любители, которые тоской этой дорожат более самого радикального удовлетворения, если б даже таковое
и было возможно.)
Он возобновил
такие знакомства, о которых она
и мечтать уже не могла,
и везде
был принят с большим удовольствием.
Не я один
был удивлен: удивлялся
и весь город, которому, конечно,
была уже известна вся биография господина Ставрогина,
и даже с
такими подробностями, что невозможно
было представить, откуда они могли получиться,
и, что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною.
По хлебосольству его
и гостеприимству ему бы следовало
быть предводителем дворянства старого доброго времени, а не губернатором в
такое хлопотливое время, как наше.
Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то
есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не
такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные
и мальчишнические,
и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
Проектировали даже в честь его по подписке обед,
и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может
быть, смекнув наконец, что человека все-таки протащили за нос
и что, стало
быть, очень-то уж торжествовать нечего.
Значит, от Николая Всеволодовича,
и от умного, наклонны
были ожидать
таких же поступков.
До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился
и никого не оскорбил, а уж вежлив
был так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Всем откудова-то
было достоверно известно с подробностями, что новая губернаторша
и Варвара Петровна уже встречались некогда в свете
и расстались враждебно,
так что одно уже напоминание о госпоже фон Лембке производит будто бы на Варвару Петровну впечатление болезненное.
— Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, — говорил он, кокетничая
и щегольски растягивая слова, — что
такое значит русский администратор, говоря вообще,
и что значит русский администратор внове, то
есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд ли могли вы узнать практически, что
такое значит административный восторг
и какая именно это штука?
—
Так я
и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы
будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле
есть что сказать,
и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Что «подобного более не
будет»,
и avec cette morgue [с
таким высокомерием (фр.).]… Супругу, Юлию Михайловну, мы узрим здесь в конце августа, прямо из Петербурга.
— К
такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а
есть и умнее нас.
Есть умнее, значит,
есть и правее нас, стало
быть,
и мы можем ошибаться, не
так ли?
— Гм! Это, может
быть,
и неправда. По крайней мере вы бы записывали
и запоминали
такие слова, знаете, в случае разговора… Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!
— Tous les hommes de génie et de progrès en Russie étaient, sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en zapoï [Все одаренные
и передовые люди в России
были,
есть и будут всегда картежники
и пьяницы, которые
пьют запоем (фр.).]… а я еще вовсе не
такой картежник
и не
такой пьяница…
— От Лизаветы, по гордости
и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему,
так Лиза
была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку
и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
— Напишу ему тотчас же. Коли всё
было так, то пустая размолвка; всё вздор! Да
и Дарью я слишком знаю; вздор.
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться
будет о тебе с первым встречным,
будет ныть, вечно ныть; письма тебе
будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом
и главное.
— Ты хоть
и умна, но ты сбрендила. Это хоть
и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому только, что мне
так придумалось,
и за одного только Степана Трофимовича. Не
будь Степана Трофимовича, я бы
и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж
и двадцать лет… Ну?
Вы
будете получать от меня ежегодно по тысяче двести рублей содержания, а с экстренными тысячу пятьсот, кроме квартиры
и стола, которые тоже от меня
будут, точно
так, как
и теперь он пользуется.
«В этой жизни не
будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке
было еще двенадцать лет,
и так как она имела свойство привязываться упрямо
и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же
и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
Бедный Степан Трофимович сидел один
и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо
было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в
такую погоду
и в
такой неурочный час к нему!
И пешком! Он до того
был поражен, что забыл переменить костюм
и принял ее как
был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Так называемое у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по старинному счету,
и смежное со Скворешниками)
было вовсе не его, а принадлежало первой его супруге, а стало
быть, теперь их сыну, Петру Степановичу Верховенскому.
Все письма его
были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений,
и так как отец с сыном еще с самого Петербурга
были, по-модному, на ты, то
и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
—
Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё
так будет, как я сказала,
и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано
и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для какой роли?
И сами не ходите
и писем не пишите.
И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже
буду молчать.