Неточные совпадения
Хотя происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был
с самого малолетства в одном знатном доме в Москве и,
стало быть, прилично; по-французски говорил,
как парижанин.
Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался
с каким-то отребьем петербургского населения,
с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в
каких закоулках, опустился, оборвался и что,
стало быть, это ему нравится.
Всё это было очень глупо, не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном и умышленном,
как казалось
с первого взгляда, а
стало быть, составлявшем умышленное, до последней степени наглое оскорбление всему нашему обществу.
Он
стал говорить о городских новостях, о приезде губернаторши «
с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубе оппозиции, о том, что все кричат о новых идеях и
как это ко всем пристало, и пр., и пр.
— Лиза, ехать пора, — брезгливо возгласила Прасковья Ивановна и приподнялась
с места. — Ей, кажется, жаль уже
стало, что она давеча, в испуге, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она уже слушала
с высокомерною склад-кой на губах. Но всего более поразил меня вид Лизаветы Николаевны
с тех пор,
как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкали ненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.
А Николай Всеволодович,
как нарочно, еще более раздражал мечту: вместо того чтобы рассмеяться, он вдруг
стал обращаться к mademoiselle Лебядкиной
с неожиданным уважением.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до
какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы
с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я
стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я
стану премаленькая,
как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Он держал себя
как никогда прежде,
стал удивительно молчалив, даже не написал ни одного письма Варваре Петровне
с самого воскресенья, что я счел бы чудом, а главное,
стал спокоен.
— И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке,
как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас же и рассердились:
как это я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите,
как я
стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг
становится среди комнаты и, знаете, громко так,
как бы сам
с собой: «Если бога нет, то
какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
Спокойно и точно,
как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «
как полиции, так и обществу», а
стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе
с тем и вопрос о субсидиях.
Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился
с последнего толку. И, однако же, почти тотчас же,
как вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик,
стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что
с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.
— А вы что такое, чтоб я
с вами ехала? Сорок лет сряду
с ним на горе сиди — ишь подъехал. И
какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не может того быть, чтобы сокол филином
стал. Не таков мой князь! — гордо и торжественно подняла она голову.
— Пожалуйста, не беспокойся о Верховенском, — заключила она разговор, — если б он участвовал в каких-нибудь шалостях, то не
стал бы так говорить,
как он
с тобою и со всеми здесь говорит. Фразеры не опасны, и даже, я так скажу, случись что-нибудь, я же первая чрез него и узнаю. Он фанатически, фанатически предан мне.
Юлия Михайловна,
как передавали мне, выразилась потом, что
с этого зловещего утра она
стала замечать в своем супруге то странное уныние, которое не прекращалось у него потом вплоть до самого выезда, два месяца тому назад, по болезни, из нашего города и, кажется, сопровождает его теперь и в Швейцарии, где он продолжает отдыхать после краткого своего поприща в нашей губернии.
— Вы ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб я еще оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо мною свысока и не давали мне выговорить слова, а когда я сама поехала и заговорила
с вами потом о впечатлении после Мадонны, вы не дослушали и высокомерно
стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких же точно чувств,
как и вы.
Он у нас действительно летал и любил летать в своих дрожках
с желтым задком, и по мере того
как «до разврата доведенные пристяжные» сходили всё больше и больше
с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного ряда, он подымался на дрожках,
становился во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень, и, простирая правую руку в пространство,
как на монументах, обозревал таким образом город.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что
с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все
стали приходить в недоумение.
Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал
с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить,
как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в
статью, назначенную для публичного чтения…
Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О, я
с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны
с Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил
с самого начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее
с головы до ног и
стал ей необходим,
как воздух.
Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не
стану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных женщин, плача барышень. Вряд ли было
какое воровство, но не удивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой одежды, не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе
с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.
Наконец,
стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка начала кружиться; жар поочередно
с морозом пробегал по спине.
Она встала, хотела шагнуть, но вдруг
как бы сильнейшая судорожная боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она
с громким стоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его руку и изо всей силы
стала сжимать и ломать ее в своей руке. Так продолжалось
с минуту.
Виргинский воротился домой удрученный и сильно встревоженный; тяжело ему было и то, что он должен был скрывать от семейства; он всё привык открывать жене, и если б не загорелась в воспаленном мозгу его в ту минуту одна новая мысль, некоторый новый, примиряющий план дальнейших действий, то, может быть, он слег бы в постель,
как и Лямшин. Но новая мысль его подкрепила, и, мало того, он даже
с нетерпением
стал ожидать срока и даже ранее, чем надо, двинулся на сборное место.
— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их
с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже
станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же будут способны, потому что ужасно струсят и
станут послушны,
как воск… Главное, вы-то не унывайте.
Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его,
как это всегда бывает в лихорадке
с особенно нервными людьми, при внезапном переходе
с холода в тепло,
стал ему вдруг как-то странно приятен.
Он налил рюмку, встал и
с некоторою торжественностью перешел через комнату в другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и
стала было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала, выпила учтиво, в три хлебка,
как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он
с важностию отдал поклон и воротился за стол даже
с гордым видом.
— Да не оставлю же я вас, Степан Трофимович, никогда не оставлю-с! — схватила она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу, со слезами на глазах смотря на него. («Жалко уж очень мне их
стало в ту минуту», — передавала она.) Губы его задергались
как бы судорожно.