Неточные совпадения
В том-то и
была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не
послала такого письма.
Но вечера
шли по-прежнему, и разговоры
были так же поэтичны и интересны.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё
пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Чтобы развлечь его, а вместе для подновления
славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней
было несколько изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и Москва неудовлетворительна.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился
пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,
был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Идут мужики и несут топоры,
Что-то страшное
будет.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а
идет всё как прежде
шло, то
есть под покровительством божиим.
В сорок седьмом году Белинский,
будучи за границей,
послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял того, что тот верует “„в какого-то бога”.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера
посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже
было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
В этот раз вина не
было, и он видимо подавлял в себе неоднократное желание
послать за ним.
У Степана Трофимовича закружилась голова; стены
пошли кругом. Тут
была одна страшная идея, с которою он никак не мог сладить.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это
было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это
было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же
посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Когда
пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то
были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то
есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и
пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу,
пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то
есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине…
— Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сделать, — начал
было я уговаривать, — я
пойду к Шатову…
— Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней
пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может
быть, преданный мне человек, только устройте.
В последние дни между обоими домами
пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
— Лучше всего, когда он к вам придет, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, — то
пошлите его в лакейскую. Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы
будем здесь сидеть кофей
пить. Чашку-то кофею еще можно ему
послать, но я глубоко его презираю.
За ним можно
было бы, однако,
послать куда-нибудь, а впрочем, наверно он сам сейчас явится, и, кажется, именно в то самое время, которое как раз ответствует некоторым его ожиданиям и, сколько я по крайней мере могу судить, его некоторым расчетам.
И она болезненно рассмеялась. Остроты и намеки
были плоски, но ей, очевидно,
было не до
славы.
Нечего и говорить, что по городу
пошли самые разнообразные слухи, то
есть насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочего случившегося в то воскресенье.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки
были топки и скользки. Алексей Егорович
шел как
был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
— Это дело не из той категории, — начал Николай Всеволодович, приглядываясь к нему с любопытством, — по некоторым обстоятельствам я принужден
был сегодня же выбрать такой час и
идти к вам предупредить, что, может
быть, вас убьют.
— Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что
пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может
быть, не читали вовсе?
Но вы еще дальше
шли: вы веровали, что римский католицизм уже не
есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать.
Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся
суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
— Эхма, за компанию по крайности набросьте, веселее
было идти-с.
Спокойно и точно, как будто дело
шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может
быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «как полиции, так и обществу», а стало
быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь
пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче
было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я
пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу
быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
— То
есть вы уверены, что я не
пойду к Федьке в лавочку?
— О дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? Chère Варвара Петровна, я просидела два часа пред этою картиной и ушла разочарованная. Я ничего не поняла и
была в большом удивлении. Кармазинов тоже говорит, что трудно понять. Теперь все ничего не находят, и русские и англичане. Всю эту
славу старики прокричали.
У Юлии Михайловны, по старому счету,
было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке
был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром
послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен
был в нашу губернию.
Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим:
идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то
есть всё старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде.
Он незнатной
был породы,
Он возрос среди народа.
Но, гонимый местью царской,
Злобной завистью боярской,
Он обрек себя страданью,
Казням, пыткам, истязанью
И
пошел вещать народу
Братство, равенство, свободу.
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он
был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас же
пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что
будет с Юлией Михайловной!
— И котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, — отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов
был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не
шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его
был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате
было тепло.
Вошедший Маврикий Николаевич, кажется,
был поражен выражением этой улыбки, по крайней мере вдруг приостановился среди комнаты, как бы не решаясь:
идти ли дальше или воротиться?
— Но знайте, что если она
будет стоять у самого налоя под венцом, а вы ее кликнете, то она бросит меня и всех и
пойдет к вам.
— Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не замечал, что
идет один по самой средине тротуара, а стало
быть, занимает его весь одною своею особой.
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то
есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь
пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений
будет сколько угодно.
Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы не сказали потом, что они не посмели
пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы
был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в награждение какой-нибудь самый главный анекдот.
Во всех стихах принято, что гусар
пьет и кутит; так-с, я, может, и
пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру
послал, потому что я и тогда не мог
быть спокойным:
есть бог или нет?
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то
пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут
быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его
было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча
пошел вон из комнаты.
— Этот негодяй сделает как по писаному, — пояснил Верховенский. — Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может
быть, завтра же
пойдет к Лембке.
Но
будут,
будут, к этому
идет…
Потом утверждали, что эти семьдесят
были выборные от всех фабричных, которых
было у Шпигулиных до девятисот, с тем чтоб
идти к губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйского управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская рабочих, нагло обсчитал их всех, — факт, не подверженный теперь никакому сомнению.
Но так как фабричным приходилось в самом деле туго, — а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их обиду, — то что же естественнее
было их мысли
идти скопом к «самому генералу», если можно, то даже с бумагой на голове, выстроиться чинно перед его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить как бы к самому провидению?